Отрывок из шестой главы романа Гончарова описывает годы учения Обломова, и автор романа выносит герою приговор: Обломов учился без энтузиазма, чтение и учение вообще считал наказанием за грехи, к прочитанному раз впоследствии не возвращался, а после университетского курса самообразованием уже не занимался: аттестат «провел черту, за которую герой наш не считал уже нужным простирать свои ученые стремления».
Вероятно, можно сказать, что
Гончаров ставит проблему образования, или задается вопросом, почему науки и
учение вообще не расшевелили апатичного Обломова?
Автор, как мне видится, указывает
две причины.
Во-первых, апатичный и робкий
характер Обломова: Илья Ильич не привык преодолевать препятствия, «охлаждение
овладевало им еще быстрее, нежели увлечение». Исключением здесь можно считать
годы юности, «всем улыбающийся момент жизни, расцветания сил, надежд на бытие,
желания блага, доблести, деятельности, эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета,
восторженных речей и сладких слез». Гончаров отмечает, что только поэты задели
Обломова за живое. Возможно, в юности, когда «ум и сердце просветлели: он стряхнул
дремоту, душа запросила деятельности»,
при других обстоятельствах и другом образе жизни Илья Ильич мог бы стать
поэтом, ведь только поэзия познает мир как целое.
Во-вторых, Обломов не понимает
цели образования, учения, истории. Не понимает смысла, потому что не может
представить, зачем всё это в Обломовке, и потому что всё, к чему стремятся «другие»
люди, у Обломова уже есть. «Политическая экономия, например, алгебра, геометрия
- что я стану с ними делать в Обломовке? – спрашивает Илья Ильич. - Не остановятся
ясные дни, бегут - и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка». Обломов
искренне не понимает, потому что идеал и цель всей жизни у него уже есть – в его
мечтах, в его снах об утраченном рае – Обломовке.
Конечно, эти причины связаны: для
Обломова время приема пищи или сна важнее чтения, так же как плохое расположение
духа может быть достаточным основанием, чтобы не идти в службу. Обломов не
может понять, зачем учиться, зачем преодолевать трудности, потому что не знает
другого, не знает, что делать с этим другим в Обломовке, и потому что в
Обломовке не учат преодолевать трудности, не учат труду.
Гончаров относится к своему герою
с иронией, так же как и к проблеме образования. Отношение Гончарова к проблеме
образования, вероятно, можно сформулировать так: если образование не испортило
человека, не сделало его хуже – то и так сойдет. Наиболее полно авторское
отношение к вопросу «почему науки и учение вообще не расшевелили апатичного
Обломова», то есть к проблеме образования, выражено в следующих словах: «большую
часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть голову;
иногда вместо локтя употреблял ту книгу, которую Штольц навязывал ему прочесть…».
В конце отрывка Гончаров иронично
называет учение Обломова «поприщем». Мне понятна эта ирония: вряд ли поприщем
можно назвать сон с книгой под головой. Мне понятно также и то, что целость и
покой Обломова убедительнее умозрительных научных истин или бессмысленности
истории с ее вечной ломкой.
ИСХОДНЫЙ ТЕКСТ
Что ж он делал дома? Читал? Писал? Учился?
Да: если попадется под руки книга,
газета, он ее прочтет.
Услышит о каком-нибудь
замечательном произведении - у
него явится позыв
познакомиться
с ним; он
ищет, просит книги, и если принесут скоро, он
примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете; еще шаг - и он
овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит,
глядя апатически в потолок, и
книга лежит
подле него недочитанная, непонятая.
Охлаждение овладевало
им еще быстрее, нежели увлечение: он уже никогда
не возвращался к покинутой книге.
Между тем он учился, как и другие, как все, то есть до пятнадцати лет,
в пансионе; потом старики Обломовы, после
долгой борьбы, решились послать
Илюшу в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до конца.
Робкий,
апатический характер мешал ему обнаруживать вполне свою лень и
капризы в чужих людях, в школе, где не делали исключений в пользу балованых
сынков. Он
по необходимости сидел в
классе прямо, слушал, что говорили
учителя, потому
что другого ничего делать было нельзя, и с трудом, с потом,
со вздохами
выучивал задаваемые ему уроки.
Все это
вообще считал он за наказание, ниспосланное небом
за наши
грехи.
Дальше
той строки, под которой учитель, задавая
урок, проводил ногтем
черту, он не заглядывал, расспросов
никаких ему не делал
и пояснений не
требовал. Он довольствовался тем, что
написано в тетрадке, и докучливого
любопытства не обнаруживал, даже когда и не все
понимал, что слушал и учил.
Если
ему кое-как удавалось
одолеть книгу, называемую
статистикой,
историей, политической экономией, он совершенно был
доволен.
Когда же Штольц приносил ему
книги, какие надо еще прочесть
сверх
выученного,
Обломов долго глядел молча на него.
- И ты,
Брут, против меня! - говорил
он со вздохом, принимаясь за
книги.
Неестественно и тяжело
ему казалось такое неумеренное
чтение.
Зачем же
все эти тетрадки, на которые изведешь пропасть бумаги, времени
и чернил? Зачем
учебные книги? Зачем
же, наконец, шесть-семь
лет
затворничества,
все строгости, взыскания, сиденье
и томленье над уроками,
запрет бегать, шалить, веселиться, когда еще не все
кончено?
"Когда же жить? -
спрашивал он опять самого себя. - Когда
же, наконец,
пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая
часть еще ни на что
не понадобится
в жизни?
Политическая экономия, например, алгебра, геометрия
- что
я стану с ними делать в Обломовке?"
И сама история только в
тоску повергает: учишь, читаешь,
что вот-де
настала година
бедствий, несчастлив человек;
вот собирается с силами,
работает, гомозится, страшно терпит и трудится,
все готовит ясные дни. Вот
настали они - тут бы хоть сама история отдохнула: нет,
опять появились тучи,
опять
здание рухнуло, опять
работать, гомозиться... Не остановятся ясные
дни, бегут - и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
Серьезное
чтение утомляло его. Мыслителям не удалось расшевелить в нем
жажду к
умозрительным истинам.
Зато поэты задели
его за живое: он стал юношей,
как все. И для него
настал счастливый, никому не изменяющий,
всем улыбающийся момент
жизни,
расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности,
эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета, восторженных речей и сладких
слез. Ум и
сердце просветлели: он
стряхнул дремоту, душа запросила
деятельности.
Штольц
помог ему продлить этот момент, сколько
возможно было для такой
натуры, какова была натура его друга. Он поймал Обломова на поэтах
и года
полтора держал его под ферулой мысли и науки.
Пользуясь восторженным полетом
молодой мечты, он в
чтение поэтов
вставлял другие цели, кроме наслаждения, строже
указывал в дали пути своей и
его жизни и увлекал в
будущее. Оба волновались,
плакали, давали друг другу
торжественные обещания идти разумною и светлой
дорогою.
Юношеский
жар Штольца заражал Обломова, и он
сгорал от жажды
труда,
далекой, но обаятельной цели.
Но цвет
жизни распустился и не дал плодов. Обломов отрезвился и только
изредка, по
указанию Штольца, пожалуй, и прочитывал ту или другую книгу, но
не вдруг, не торопясь, без жадности, а лениво пробегал
глазами по строкам.
Как ни
интересно было место, на котором он
останавливался, но если на
этом месте заставал его час обеда или
сна, он клал книгу переплетом вверх и
шел обедать или гасил свечу и ложился спать.
Если давали
ему первый том, он по
прочтении не просил второго, а
приносили - он медленно прочитывал.
Потом уж он не осиливал и первого тома,
а большую часть свободного
времени проводил,
положив локоть на стол, а на локоть голову; иногда вместо
локтя употреблял ту книгу, которую Штольц навязывал
ему прочесть.
Так
совершил свое учебное поприще
Обломов. То число,
в которое он
выслушал
последнюю лекцию, и было геркулесовыми столпами его учености.
Начальник
заведения подписью своею на
аттестате, как прежде учитель ногтем
на книге, провел черту, за которую герой наш не считал
уже нужным простирать
свои ученые стремления.
Комментариев нет:
Отправить комментарий