«Обломов» И.А. Гончарова: диалектика дивана
Три бессмысленных поприща
- Первый вопрос: почему Обломов так долго лежит на диване и не может встать?
- Второй вопрос: почему он все же встал с дивана и каковы последствия этого поступка?
- И третий вопрос: почему он снова лег на диван и уже не смог с него встать? Вот эти три вопроса и станут предметом нашего обсуждения, последовательного, от вопроса к вопросу.
 |
| Диван из красного дерева. Россия, ок. 1800 Частная коллекция |
Итак, первый вопрос: почему Обломов не может встать с
дивана? Надо сразу сказать, что вопрос связан со своего рода литературным
рекордом: вряд ли до Обломова можно найти хоть один роман, где герой в течение
трети, пожалуй, всего объема текста, более ста страниц не может ничего
совершить не только в социальном пространстве, не только не может совершить
какой-либо социально значимый поступок – он вообще не может ничего совершить.
Он не может просто встать с дивана.
Ничего подобного ни в русской, ни в мировой литературе мы до
«Обломова» не найдем, да и придется постараться, если мы вознамеримся найти
что-то подобное после «Обломова». Мы имеем дело с каким-то уникальным случаем в
литературе. Большой роман, роман, который с самого начала попал в фокус
общественного внимания, а герой не встает с постели! Страницу за страницей. Как
же так? В чем причина этого? И вообще зачем Гончаров именно так развернул свой
роман?
 |
| Иллюстрация к роману, 1883 |
Дело в том, что сама композиция романа, его первой части
построена таким образом, что мы постепенно находим варианты ответа на этот
вопрос. Всю ту часть, которая посвящена лежанию Обломова на диване, в свою
очередь можно разделить на три подчасти, и каждый раз эта подчасть дает ответ
на вопрос: ответ первой степени, ответ второй степени и ответ третьей степени.
Давайте разберемся и мы.
Итак, почему Обломов не может встать с дивана? На этот
вопрос нам отвечают такие эпизоды, как визиты к Обломову. Первого мая, когда
весна окончательно вступила в свои права, солнышко и народ стремится гулять, к
нему один за другим являются три визитера. Сначала это Волков, затем
Судьбинский и, наконец, Пенкин. Это не просто три приятеля, три знакомых. За
каждым из этих визитеров стоит некая социальная практика. Кто такой Волков?
Светский человек. Кто такой Судьбинский? Это человек служащий, чиновник.
Наконец, Пенкин – это литератор, журналист. Что мы видим? Собственно, три
визитера воплощают три возможных поприща для дворянина того времени. Что может
делать дворянин? Он может предаваться удовольствиям светской жизни и принимать
активное в ней участие – это вариант Волкова. Он может служить так или иначе –
это вариант Судьбинского. Ну и, наконец, он может заняться творчеством,
публицистикой, выступать публично в печати. Это вариант Пенкина.
Так вот, исходя из того, как сатирически и иронически
разворачивает эти эпизоды Гончаров, совершенно ясно, что ни светская жизнь, ни
служба, ни литературная деятельность не являются достаточным стимулом, чтобы
встать с дивана. Они не представляют интереса не только для Обломова, но и для
читателя. Они представлены перед нами как три бессмысленных поприща, на которых
мы только напрасно стали бы тратить время. Волков что-то щебечет, бестолково
перескакивает с предмета на предмет. Все, что он говорит, прежде всего мелко и
глупо. Светская жизнь кажется бессмысленной суетой. Заметим, что Обломов пока
еще только отмахивается от Волкова и его приставаний, как от назойливой мухи.
Т.е. о светской жизни что и говорить! Можно только мычать, но нет. Здесь
Обломов инстинктивным жестом отстраняет Волкова, настолько ясно, что ради этого
вставать совершенно не стоит.
Судьбинский, который был сослуживцем Обломова, рассказывает
ему, как без него продолжается служба, вызывает у Обломова уже что-то подобное
ужасу. Это тяготы службы, это постоянный прессинг службы – а зачем? А с какой
целью? А ради чего, если на этой службе, в частности, обсуждается размер
собачьих конур при казенных учреждениях? Вот ради такой мелочи нужно жилы
рвать? Это просто ужасно. Обломов без ужаса слушать Судьбинского не может и
горячо ему сочувствует как несчастнейшему человеку. И, главное, мы готовы
согласиться с Обломовым: да, уж лучше на диване полежать, чем вставать ради
службы.
И, наконец, Пенкин, который рассказывает литературные
сплетни, посвящает Обломова в перипетии литературной борьбы. Вот здесь Обломов
наконец воодушевляется. Он доходит до своей высшей точки. Все, что говорит
Пенкин, вызывает в Обломове негодование. Итак, апатия, ужас и негодование. Т.е.
не то что он не хочет вставать ради этого – он разражается филиппикой,
прочувствованной, ораторски выстроенной речью, в которой проклинает всю эту
литературу, бессмыслицу и идиотизм литературной практики, и настолько это
красноречиво делает, что Пенкин предлагает ему написать об этом! Это же
прекрасно, это как раз замечательное литературное выступление! По-лермонтовски
он сетует: «Да вот беда, не пишут эти господа!» Но, естественно, Обломов и
думать об этом не хочет.
Вывод. Почему Обломов лежит на диване? Потому что общество
не в состоянии представить ему достаточный повод с этого дивана встать. Оно не
дает ему настоящего вдохновенного поприща. Оно не дает ему осмысленной
деятельности. Первая причина – это недостаточность общества, дефицит смысла во
всех его, общества, практиках. И здесь в некоем саботаже Обломова есть своя
правота, есть свой отрицательный смысл. Это первый круг вопрошания и ответа, и
здесь мы готовы солидаризироваться с Обломовым: пожалуй, не надо ради этого
вставать. И этот вызов первого мая: встать и пойти – с кем, с человеком
светским, служащим или с литератором? Ответ: ни с кем никуда не идти, остаться
на диване.
Проклятие барства
 |
| Обломов и Захар, 1885 |
Дальше мы идем на второй круг. Сразу возникает некая
проблема. Своих милых и толерантных приятелей Обломов тактично выпроваживает.
Он, в общем, не хочет с ними долго разговаривать. Но почему-то терпит
присутствие двух совершенно докучных посетителей – Алексеева и Тарантьева,
которые предстают перед нами как своего рода антитеза, антитетический кореллят.
Т.е. они связаны и противопоставлены друг другу. Алексеева не слышно и не
видно, он как привидение, он прозрачен или, если не прозрачен, то находится в
комнате вместо мебели, что он есть, что его нет. Тарантьев, напротив,
чрезвычайно назойлив, криклив, бранчлив, его много, от него не отвяжешься, и,
без всякого сомнения, он не только хам, но и негодяй. Вот он все время толчется
у Обломова. И Обломов принимает и Алексеева, и Тарантьева очень спокойно,
относится к ним совершенно лояльно. Не то что терпит их присутствие, а, похоже,
считает его каким-то образом необходимым. Вот это загадка: почему одних, таких
милых, в общем, и неназойливых гостей Обломов выпроваживает, а вот этих, уж
совершенно бессмысленных, терпит и привечает?
Здесь мы выходим на второй круг ответа на наш вопрос. Дело в
том, что Обломов как бы находится все время в своей Обломовке. Он ушел со
службы, он залег на свой диван, и этот диван уж никак не просто диван. Это
проекция Обломовки в его городской быт. Дело в том, что где бы Обломов ни
оказался, он все время ищет свою Обломовку. Он как бы организует свою
Обломовку.
А что? У него все как в Обломовке, только в сниженном, пародийном,
искаженном виде. Крепостные, которые служат ему, все подают, убирают за ним,
почитают его – их функцию выполняет Захар. Не он к кому-то идет, он же барин, к
кому ему ходить! К нему приходят с визитами. Да, как Обломовка – некий центр,
куда люди приходят, их принимают, как гостей. Наконец, в Обломовке всегда
были всякие приживалы, люди, которые все время столовались, были при доме,
непонятно кто и непонятно откуда, седьмая вода на киселе. Такие домочадцы –
непременные атрибуты барского дома.
И вот в качестве таких приживал-домочадцев и терпит Обломов
Тарантьева и Алексеева. Они позволяют ему почувствовать себя в Обломовке.
Только один – такой скромненький, тихенький приживал, а другой – громкий,
хамский, похожий чем-то на Фому Опискина из «Села Степанчикова» Достоевского.
Такой наглый приживал. Два типа, две маски обломовского приживала. Они
необходимы Обломову, чтобы чувствовать себя снова как бы в Обломовке. Вот здесь
мы и находим второй ключ к нашему вопросу. Конечно, не только общество виновато
в таком казусе, что человек, герой романа, больше ста страниц не встает с
дивана и не может ничего сделать, даже мало-мальского бытового поступка. Тут
должны быть серьезные ответы, они должны корениться, конечно, в душе самого
героя. Тут должна быть и его вина или беда.
 |
| Тарантьев, 1880-е |
Все и лучше и хуже. У Обломова отсутствует элементарный
инстинкт самосохранения. Он не в состоянии заботиться о себе. Вот в чем
дело: мы вдруг понимаем, что герой болен, что болезнь очень серьезная. Она и
медицинская: доктора говорят Обломову, что если он не начнет вести активный образ
жизни, то в самом скором времени его доконает апоплексия. Его хватит удар.
Однако подобного рода угрозы совершенно не воздействуют на Обломова, он не в
состоянии испугаться ни разорения, ни даже физической смерти. Все, что угрожает
ему лично, не пугает Обломова и не является стимулом для того, чтобы как-то
начать двигаться. Инстинкт самосохранения отказывает ему. Итак, барство –
вот второй ответ.
Каковы же признаки барства? Первое: Обломов должен быть
непременно в центре мира. Он – тот центр, вокруг которого вращаются
социальные тела. Он совершенно не может оказаться на периферии, он не может
оказаться одним из, он не может оказаться в массе. Для него это не то что
мучительно – он чувствует что-то подобное самоуничтожению, когда он чувствует
себя одним из. Как привык с детства Обломов, что вокруг него вращаются все
заботы и хлопоты, что он есть центр притяжения массы людей, что его одевают,
обувают, кормят, за ним бегают, смотрят, что есть целый штат прислуги! Это
вошло в плоть и в кровь Обломова. И он все устраивает так, что он есть хоть в
малом мире, хоть среди нескольких человек, но все-таки центр притяжения. Так
ему привычно, так ему сойдет.
И когда неосторожно Захар, его слуга, высказался – мол, все
же переезжают! можно действовать как все! – умный, тонкий, добрый, светлый
человек Обломов возмутился и его понесло. Не так понесло, как с Пенкиным,
когда он развернулся во всю силу риторики и вдруг обнаружил чудесное
красноречие, нет – его понесло в идиотизм, в глупость. Он развернул
комический по своим результатам монолог о других и о нем самом, Обломове. «Это
я – другие? Как посмел мой человек Захар назвать меня другими, сравнить меня с
другими, приравнять меня к другим?!» Обломов инстинктивно в глубине души
считает себя особенным, считает себя центром мира. Или, вернее, не считает, это
плохое слово. Это у него инстинкт такой, это у него в подсознании так. И вот
эта речь, которой потом Обломов будет стыдиться, вылилась из глубины души его,
стала отражением его привычного, почти неосознанного взгляда на мир. Итак, он
должен быть центром.
Второе: для Обломова, опять инстинктивно, что-либо
делать, некая практика, некие активные жесты, вообще говоря, неприличны. За
Обломова должны делать, не он, а за него. Он может предаваться только высшей
деятельности – интеллектуальной, каким-то душевным волнениям. Он пребывает
или в мире интеллектуальной деятельности, или в мире эмоций. Но в сфере
делания чего-то он не только не хочет быть, но и не считает должным. Он считает
это низким. И опять слово «считает», наверное, неудачно. В нем это
заложено, это в крови. Избавиться от такого представления о мире ему очень
трудно. Поэтому всегда лежать, даже не только в сфере сущего, но и в сфере
должного предпочтительнее, чем не лежать. И уж если вставать с дивана, то
только для чего-то очень-очень высокого. Итак, барство – это некое состояние
не-делания. Барство полагает себя в центре мира и требует, чтобы люди
вращались вокруг него как вокруг центра, но сами не готовы сделать к ним ни
шагу.
И, наконец, третье из того, что мы сказали, может быть,
самое важное: барство уже не просто состояние души, не просто мировоззрение,
это болезнь. Барство выродилось. Это болезнь, которая привела к тому, что
человек разучился заботиться о себе, о своих интересах, разучился даже
бояться нежелательных последствий, бояться угроз. У него отсутствует то,
что необходимо для выживания. Только если другие будут его поддерживать, будут
о нем заботиться, он выживет. Если вопрос выживания зависит от него каким-то
образом, выживание становится невозможным.
Что-то из этого мы находим в поздних сказках
Салтыкова-Щедрина. Многое могут генералы у Салтыкова-Щедрина, но хоть что-то
там поймать, что-то сделать руками – это ни в коем случае. Они должны найти
кого-то, кто за них это сделает, и это у них получается как-то на удивление
хорошо – найти кого-то. Как бы из воздуха берут они мужика.
Таков сатирический вариант такой диагностики. Гончаров
уходит от сатиры. Он исследует душевные глубины. В глубине души Обломова
коренится болезнь, медицинская и социальная. Надо сказать, что сам Гончаров
знал толк в этом вопросе – в вопросе о том, как трудно порой встать с дивана.
Гончарова преследовали депрессии, как мы сейчас говорим. Тогда это называли
«ипохондрия», «апатия». Периоды активности у него чередовались с периодами
вялого настроения, невозможности что-либо делать. Гончаров страдал от приступов
этих депрессий, и существует целый том литнаследства, посвященный истории его
болезни. Так что болезнь Обломова является еще удивительным медицинским
свидетельством.
Ученик Фрейда русский психолог Осипов говорил, что
«Обломова» надо изучать психологам и ни в коем случае не заниматься вчитыванием
каких-то психологических концепций в «Обломова». Это глупо, говорил он. Такое
ценнейшее медицинское свидетельство, медицинский документ – его надо изучать и
учиться у этого романа, как учатся у лучших докторов, а ни в коем случае не
творить над ним концептуальное насилие. Но болезнь Обломова, в которой есть
медицинские корни, как мы видим, вместе с тем социальная. Это болезнь элиты,
страшная болезнь, которая ничего хорошего не обещает. Во всяком случае,
излечение точно не обещано в романе Гончарова «Обломов». Это второй круг
объяснений. Но все-таки этого мало. Обычно в школе ограничиваются вот этим
вторым, не идут дальше.
Логика обломовской сказки
Вечный полдень русской пасторали
Впрочем, стоит ли называть мечты Обломова воздушными
замками? Они очень далеки от маниловщины, хотя порой можно одно с другим
перепутать. От туманных, несбыточных, бессодержательных мечтаний Манилова,
таких симптомов мертвой души, Обломов очень далеко. Он ведь переносится не
куда-нибудь, а в свою родную обжитую Обломовку, такую достоверную, такую
ощутимую. По сути, для Обломова никогда в жизни уже не будет ничего столь
ощутимого, как Обломовка. Он никогда не найдет ничего, что сравнится с
Обломовкой, что будет для него иметь больше смысла.
Есть ли смысл в Обломовке? Безусловно! Обломовка, можно
сказать, исполнена смыслом. Как у забродившего варенья в банке, этот смысл все
время норовит вышибить крышку. Обломовка – это рай на земле, причем рай не
воображаемый, а как бы сбывшийся. И вот Обломов видит сон. Сон этот
ощутимей любой будничной ситуации, любой повседневности. И в такие сны Обломов,
видимо, переносится нередко. И посетители типа Судьбинского, Волкова, Пенкина
могут только спугнуть эти его сны.
Как начинается сон? С того, что Обломов видит мать свою,
покойницу, и горячая слеза скатывается по его щеке. Не просыпаясь, он плачет
слезами радости. Сама Обломовка, которую мы видим в этом сне героя, является
третьим ответом на вопрос, что же удерживает героя на диване. Мы видим, что Обломовка
не разделяет барина и мужика, прислугу и хозяев. Все живут единым миром.
Прежде всего, в Обломовке вообще отсутствуют социальные конфликты. Мало
мы найдем произведений русской литературы XIX в., в которых так идиллически
показаны были бы отношения между хозяевами и работниками, между хозяевами и
слугами, крепостниками и крепостными. Это одна семья, они нераздельны. Они
живут одними представлениями, пребывают в одном мире. Между ними нет даже тени
отчуждения.
Более того, ни малейшей тени отчуждения нет в Обломовке! Там
небо целуется с землей. Там нет непогоды, там нет никаких природных
катаклизмов, там царит вечный полдень русской пасторали. Замечу, что во сне
Обломова как бы нет зимы, нет холодов, нет негативного воздействия природы.
Умеренный климат, человечный климат и такое небо, которое любовно прижимается к
земле. И все в обломовском мире любовно прижимается одно к другому. Все
и всё исполнено любви. Горячая любовь разливается по Обломовке. Куда им
стремиться? К чему бежать? Чего искать? Всё дано, всё есть. И дело в том,
что на самом деле ведь есть! Т.е. это не обломовская иллюзия, это не
идеализация, это данность Обломовки. Все уже сбылось, найдено, сказка
реализована.
В русских сказках сплошь и рядом Иван-дурак, который ничем
не заслуживает, которому все само дается. По щучьему велению, по моему хотению,
чудом каким-то. Печка сама едет, только лежи на ней. Скатерть-самобранка.
Чудесные предметы и чудесная воля дается в русских сказках постоянно просто так,
незаслуженно. А неким идеалом является не просто, скажем, достойный брак,
который поднимает статус протагониста. Если бы только это! Нет! Просто молочные
реки и кисельные берега. И чтобы, как у Гоголя, пирожки сами в рот прыгали.
Этот стасис русской сказки, т.е. неподвижное состояние, счастливое, блаженное,
как некий идеал – это нечто особенное, очень отличающее русскую сказку от
мобильности западноевропейской сказки.
При том, что западноевропейская очень сужена, поле действия
в западноевропейской сказке – соседние области, герои далеко особенно не
ходят, в то время как в русской сказке размах, за тридевять земель, богатырская
стать, мощь. С одной стороны, русская сказка героическая, богатырская,
грандиозная. А с другой стороны, пассивная, блаженная сказка, в которой
скрывается мечта о блаженном ничегонеделании. И эта сказка объединяет и
господ, и слуг, и поместных дворян, и крестьян. Она объединяет русский народ,
она коренится в душе русского народа. Русская душа, которая в сказках и
сказывается, преисполнена этой мечты, этого идеала, она этим и живет. И это
прекрасно в ней, потому что русская сказка преисполнена всеобщей любви и
семейственности. Так и Обломовка.
Это с одной стороны. С другой стороны, русская сказка
полна страхов. И Обломова пугают: за околицей, там, за овражком – леший, не
ходи туда. Т.е. внешний мир пугает, он страшный, не надо – внушается
Обломову с детства. А здесь – благодать разлита! Вот на этом пятачке
пространства. Здесь герой чувствует себя абсолютно защищенным, чудесным
образом защищенным. Здесь сплошные привычные милые чудеса, а там страшные и
ужасные чудеса. Где-то там богатырская сказка с подвигами и полетами за
тридевять земель, а здесь маленький пятачок блаженного пространства и темные
области, где бог знает что гнездится и коренится, какие лешие и ведьмы. Вот эта
двойственность русской сказки, ленивой, с одной стороны, а с другой стороны –
героически победоносной, – это такая двойственность русской души. И Обломов
опрокинут в эту двойственность.
О чем он мечтает? О своей Милитрисе Кирбитьевне. Что будет
делать с ним чудесная красавица? Будет ему пироги носить. Плавно, как
лебедь. Как в русских сказках: правой рукой махнет – лебеди плывут, левой рукой
махнет – сады цветут. Ну и что дальше-то? А вот ничего. Вот только лебедь эта
плывет, и все это по кругу, по кругу, и ничего больше не надо. Таков идеал
Обломова, он этим живет, вот его мечты. Мечты, сбывшиеся в его обломовском
былом быту. Так жили отец и мать его в любви и согласии, так пестовали своего
сынка. И все вокруг в полном согласии и любви жили да поживали – чего еще
желать?
Вот эта русская сказка, слишком даже близкая к русской
реальности, по Гончарову, – это и благодать русская, и русская беда. Потому
что, с одной стороны, счастье так близко всегда и чудо так близко в русской
жизни, а с другой стороны, так трудно устремиться к чему-либо, так трудно
искать чего-либо, так трудно с развитием, так оно прерывисто и случайно. И так
боятся мнимых угроз русские люди! Вот это третья причина. И она, еще раз
отмечу, одновременно и благословение, и проклятие русской жизни.
Самый повседневный персонаж
Таким образом, Гончаров по-своему предпринял путешествие
вглубь, некую археологическую экспедицию: от внешних обстоятельств – визиты
сослуживцев и приятелей, – от влияния общества к внешней психологии,
поверхностной психологии барина, где коренятся всевозможные страхи и болезни,
и, наконец, вглубь русской души. Не Обломова только, а русской души,
выразителем которой является Обломов, человеком, в котором русская душа цветет,
что называется, носителем этой русской души par excellence, по преимуществу.
Вот это изучение русской души – это третий ответ.
И вдруг мы понимаем, что не-вставание Обломова с дивана –
это какая-то очень серьезная вещь, а не частный случай, не какой-то эксцесс,
казус, пустяк. Уж конечно, дело не в элементарной лени, не в том, что вот такой
бирюк, такой пассивный человек попался. Школьники любят клеймить Обломова за
его лень. Это результат юношеского максимализма. Но очень часто, когда они
вырастают и начинают думать больше и самокритичнее, они себя узнают в Обломове.
Удивительно: герой, который больше ста страниц не вставал с
дивана, – один из самых узнаваемых в практике, в нашей обыденной жизни. «Я
сегодня что-то как Обломов», «У меня тут обломовщина полная»… Не надо путать с
жаргонным «обломом», это другая история. Но именно Обломов как нарицательный
персонаж, как некий дух, который постоянно присутствует в нашей повседневности,
с которым мы все время себя сравниваем и порой себя в нем узнаем, его
вездесущесть – это настоящая победа персонажа. Кто себя сравнивает с Онегиным?
Редкость. С Печориным? Ну разве что человек, у которого слишком большое
самомнение и уж слишком выдающийся юношеский максимализм. А Обломов – это
постоянно и повседневно. Самый близкий нам персонаж – в чем-то. Но в чем-то нам
до него бесконечно далеко. И вторая сторона обломовской души, другая
обломовская сказка – вот о ней речь пойдет в следующий раз.
Великий зов
Итак, что подняло Обломова с дивана? Воля Штольца? Его
понукания, его тычки, его волевые импульсы? Нет. Такого рода воздействие могло
иметь только краткосрочный эффект. Тяга Обломова назад, к исходному дивану,
всегда сильнее, чем любые внешние импульсы. Что-то должно было проснуться
внутри самого Обломова. Встать он может только ради чудесного, только ради
какого-то сверхсмысла. Обломова может поднять великий зов. Он такой зов слышит.
И в романе этот зов представлен как знаменитая музыкальная цитата – Casta diva
из оперы Беллини «Норма».
Эту арию поет Ольга, и в этой арии многое слышится Обломову.
Это зов высокой любви, это зов мировой культуры, это зов того самого
шиллеровского «высокого и прекрасного», за здоровье чего так любят пить герои
Достоевского. Высокое и прекрасное шиллеровское начало зовет Обломова. И
высокая любовь зовет, и высокие смыслы зовут. И он встает. Только ради этого.
Ради чего-то минутного, прагматического он не встанет, только ради чего-то особенного,
чего-то, что возвышает его в полной мере.
Итак, Обломов встает с дивана, и мы сразу сталкиваемся со
всякого рода ироническими соответствиями. Обломову 33 года, когда он встает с
дивана. Ну, 33 года не только Христу, но и Илье Муромцу. Илья Ильич Обломов и
Илья Муромец оказываются в рифменной позиции. Илья Муромец тоже пролежал на
печи всю свою прежнюю сознательную жизнь, а как в 33 года встал, так уж как
развернется! Где пойдет налево – там улочка среди врагов, направо – переулочек.
И нет ему удержу, все внешние страшные вызовы и опасности для него – разминка.
Таков русский богатырь.
Безусловно, прямого соответствия между великим русским
богатырем и Обломовым нет. Но такое мерцающее соответствие, комическая,
ироническая переглядка есть. Дело в том, что Обломов встает со своего
дивана, чтобы совершать подвиги. И ни для чего другого. Подвиги Обломов,
конечно, совершает очень странные, непривычные. Наверное, таких подвигов
больше и в литературе нет. Для того, чтобы Обломов начал совершать подвиги,
должна явиться, царевна, что ли. И эта царевна должна давать Обломову сказочные
задания.
Задания сказочной церевны
Собственно, задания, конечно, никакие не сказочные. Ольга,
например, заставляет Обломова прочитать книгу по астрономии и доложить
ей состояние современных астрономических знаний. И рассказать про такую-то
звезду. Т.е. Обломов не достает звезду с неба, согласно известному клише, а
рассказывает про звезды Ольге. Стоит ему высказаться о каких-то школах
живописи, и Ольга отправляет его в Эрмитаж, в книжную лавку, и он
должен сделать ей обширный доклад, показать картины и рассказать о них.
Ольга каждый раз посылает Обломова за какими-то ценностями,
за каким-то светом. Это свет культуры, свет далекой звезды, свет знания.
Собственно, Обломов приносит ей свет. В этом метафорический смысл заданий
Ольги, как она его понимает. Ведь Ольга пытается воспитывать Обломова,
заставить его искать, заставить его развиваться. Она пытается придать его жизни
динамику. Ее задача в том, чтобы Обломов начал жить. И исходит в этом своем
задании Ольга из вполне европейского представления о жизни.
Что такое жизнь? Это развитие. Что такое жизнь? Это
прогресс. Это самореализация, это разворачивание в полную силу. Это освоение
всего того богатства, которое накопило человечество. Это заглядывание вдаль,
расширение кругозора и т.д. Вот эту динамическую модель счастья, настоящей
жизни Ольга внушает Обломову и именно по этой модели пытается воспитывать его.
Обломов в первую прекрасную и во вторую, еще более прекрасную пору их любви
поддается вроде бы и выполняет все, что Ольга только ни попросит. И всякий раз
она на вершине пригорка какого-то ждет его, манит, и он, все меньше задыхаясь,
каждый раз взбегает на этот пригорок. Тоже метафора – возвышение,
восхождение.
Таких метафор в отношениях Ольги и Обломова раскидано
немало. Но очевидно, что Обломов понимает эти задания совершенно иначе, как бы
по-сказочному. Всякий раз он не просто ей о звезде рассказывает или о картине,
не просто делится последними новостями европейской политики – а и такие задания
дает Ольга Обломову, – а он делится с ней теплом и светом своей души.
Наверное, легче было бы добыть перо Жар-птицы или какой-нибудь волшебный
предмет, чем то, что Обломов приносит Ольге.
Голубиная нежность
Что, какие дары Обломов складывает к ногам Ольги? Голубиная нежность. Так это называется, так это понимает Ольга. Это то, чего в мире не осталось практически, и истоком этой голубиной нежности может быть только Обломовка, вот это сказочное пространство. Т.е. нежность абсолютная, с полной самоотдачей, к которой не примешивается никакого пошлого эгоизма, а если и примешиваются житейски какие-то обломовские глупости, то они так отслаиваются, отпадают, и голубиная нежность открывается перед Ольгой во всей своей чистоте и первозданности. Это поразительный, редчайший дар, обладающий несомненным магическим воздействием, чистота абсолютно рыцарская.
Никогда Обломов не обретет рыцарской стати, рыцарской
отваги. Он всегда будет позевывать, всегда предательская одышка будет давать о
себе знать. Всегда он будет посматривать через плечо на свой диван, в какой бы
высокой фазе любви он ни находился. Но чистота его ничем не замутнена, ни
одного пятнышка при этом. И Ольга принимает дар этой чистоты. Он воздействует
на нее так же магически.
И, наконец, третье. Это любовь Обломова, совершенно
особенная. Редко найдешь подобное в мировой литературе. Это какой-то особый
вид любви. Обломов вообще одарен даром естественной любви к людям,
скрытого ровного тепла. И тут это тепло разгорается, становится все жарче и
жарче, в нем есть уже и страсть, и томление – все то, что свойственно любви. Но
в истоке своем это та, опять ничем не замутненная, первозданная любовь к
людям, которая раскрывается в полной мере в отношении к Ольге. Теплота,
чистота, нежность – смежные проявления, триединые. Может быть, мы вообще
условно их различаем и классифицируем. Некий поток, тепловой и световой – вот
чудо, которое дарит Обломов Ольге.
И что же? Кто кого воспитывает? По установке, по заданию
Ольга воспитывает Обломова. Дает ему задания, проверяет, как он их выполнил, продумывает
новые. Удается ей этот план воспитания Обломова только временно. Все успехи
сиюминутны. Этот великовозрастный школьник все равно провалится. Решающий
экзамен он не сдаст. Все воспитание Обломова идет насмарку, ничего у Ольги не
получается. Так кто кого воспитывает? Безусловно, воспитывает Обломов Ольгу. И
воспитывает, не желая воспитывать, никаких усилий к этому не прилагая,
преклоняясь перед ней, постоянно чувствуя, что она выше его, умнее, что она
идет дальше, что она – существо высшей породы… Все это чувствуя, Обломов при
этом инстинктивно, неосознанно поистине воспитывает Ольгу.
Кто она была? Талантливая, внутренне одаренная, с большим
потенциалом девушка, каких, может быть, немало. Но она была, видимо, обречена,
по мысли Гончарова, зачахнуть в буднях света, в рутине света, среди светской
пошлости. Встретив Обломова, она поистине расцвела, выросла, обнаружила в себе
замечательный потенциал роста. Это совсем другая девушка, чем до Обломова!
Обломов дает ей световую и тепловую среду, с помощью которой она поднимается на
немыслимую для себя прежде высоту.
И когда уже это преобразование, это преображение Ольги
совершилось, по сути, Обломов ей не нужен. Она этого не осознает, конечно, она
любит его, она надеется на счастливую жизнь с ним, она страдает, когда Обломов
фактически сбегает от нее, прячется. Но если брать эту ситуацию в ее внутреннем
смысле, Обломов вовремя спрятался от Ольги и почувствовал, когда это нужно
сделать. Дальше быть им вместе нельзя. Это две совершенно разных установки, два
отношения к жизни. Рост и динамика – это на всю жизнь приоритет Ольги. Статика,
круговорот, некое единство сказки – навсегда приоритет Обломова. Они задушат
друг друга, если останутся вместе, замучают. Они станут проклятьем друг друга.
Но этого не произойдет.
Неисполненное поручение
Он внешне все время был пассивным объектом Ольгиного
великого проекта, но по сути он был источником света, который преобразил и спас
героиню, собственно, разбудил царевну, расколдовал ее, принес перо Жар-птицы и
этим пером Жар-птицы заставил преобразиться эту самую царевну. Сказка сбылась
каким-то странным, на первый взгляд, житейски нелепым образом. А эту сказку
завершив, доведя до счастливого конца, т.е. разбудив, преобразив Ольгу, Обломов
ретировался в быт, в свой стасис, на свой диван. Заметим: все самые трудные
поручения Ольги Обломов, в общем, выполнил. Ну, что от него требуется? Показать
чудеса ума – показывает. Показать чудеса любви, такта и рыцарского служения –
показывает. Все это Обломов исполнил.
А что же он не исполнил? Какое поручение осталось
невыполненным? Это поручение в высшей степени характерно, и то, что Обломов его
не выполнил, в высшей степени характерно. И Штольц с Ольгой уже все устроили.
Обломовка налажена, и Обломову об их сельском доме, поместье и хлопотать-то не
нужно. Нужно только бумаги оформить и забрать в департаменте, больше ничего.
Вот именно этого-то Обломов и не сделал. Он может даже написать письмо в
Обломовку. Он может, на начальной стадии любви, впрочем, сменить старосту.
Какие-то шаги показательные – да, я проснулся! – он может еще сделать. Но если
дело идет к решающему практическому шагу, если этот практический шаг имеет
решающее значение – нет, Обломов никогда его не сделает.
Проклятие Обломова в том, что он ничего не может сделать для
себя. Он может сделать для Ольги. Мы хорошо себе представляем, что если надо
отдать жизнь за нее, то вот так же, кряхтя и зевая, опасаясь, сомневаясь и
оставаясь вот этим одышливым Обломовым, он все-таки это сделает. Отдаст за нее
жизнь. Но бумаги оформить в департаменте, сделать практическое решающее дело,
то, которое прямо уже приведет его к алтарю – нет, это невозможно. Обломов свою
границу, решающую границу, никогда не перейдет. Он никогда не перейдет в мир
практики – в мир заботы о себе, естественных нужд и естественных обязанностей.
Он не перейдет в круг забот и житейских треволнений. Нет! Сфера практики и
естественного быта – не для него.
До самого последнего момента он грезит Милитрисой
Кирбитьевной. До самого последнего момента ему видится сказочная богатырша,
которая плавно, как лебедь, плывет с пирогами в его Обломовке. Он живет
сказкой. Если эта сказка обернется практикой и бытом – нет, невозможно. Обломов
не то чтобы понимает, что нужно прятаться и бежать на другой берег Невы, что
ему нужно отнекиваться, что ему нужно ссылаться на разведенные мосты, что ему
нужно, наконец, прибегнуть к привычному саботажу. Он не то чтобы понимает это,
но само естество, само нутро смещает его к дивану. Он исполнил свое назначение,
он сделал то, что должен был сделать, а именно оплодотворил – в смысле в добре
и красоте – душу Ольги. Он исполнил это. Его миссия завершена. Свое счастье,
практическое, как бы посюстороннее, он устроить не может. И он возвращается в
лоно обломовщины. Это его рок, это ему предначертано, избегнуть своей участи,
своего проклятия обломовщины он не может. Он должен лечь на диван и умереть.
Вот такой миф, такая сказка разворачивается между Обломовым и Ольгой.
Триединое чудо Обломова
Замечу, что Обломов никогда не ставил перед собой никаких
благотворительных или педагогических целей, но всякий раз невольно добивался
замечательных человеческих результатов. Каждый человек, у которого есть за
душой что-то, человек с потенциалом расцветает в контакте с Обломовым. Таких
персонажей главным образом три. Первый – Штольц. Его двойное воспитание –
отец-немец, прагматик, волевой и жесткий человек, с одной стороны, и
артистическая музыкальная мать – дает ему ту глубину и двойственность души, то,
что делает Штольца таким сложным и неординарным. Впрочем, это скорее
декларативно, в идее такой, потому что разворачивать характер Штольца
органически Гончаров не стал. Штольц – схема, проект своего рода. А почему он
схема и проект, мы еще скажем.
Но все-таки Штольц никогда бы не стал Штольцем и всегда
путался бы в этой своей двойственности, если бы не третий – и решающий! –
элемент. Обломовка. Никогда, боже упаси, Обломову в голову не приходило
воспитывать Штольца. Напротив, Штольц всегда воспитывал его всеми возможными
методами, никогда не успокаиваясь, потому что Штольцу, видимо, вообще не
свойственно успокаиваться. До самого конца он и пинал, и дергал, и толкал
Обломова к прогрессу.
Но, опять-таки, тут то же, что и с Ольгой: а воспитал-то
Обломов Штольца. Он дал ему ту теплоту, тот свет, которого ему не хватало в
немецком быту, не хватало дома. Без Обломовки не созрел бы Штольц и не был бы
таким универсальным человеком, который успевает и искусство постичь, и деньги
приумножить, который на все руки мастер, все успевает, за всем следит и который
еще умудряется быть при этом человечным. Не стал бы Штольц тем понимающим
Штольцем, Штольцем с загадкой своей души, если бы не воздействие Обломова.
Обломов спас его, дал ему решающий знак, оказал решающее воздействие на него.
Вторая – Ольга, мы об этом говорили. И третья, наконец, та
женщина, с которой Обломов и остался – Агафья Матвеевна, вдова Пшеницына. Она
появилась в его жизни тихо, незаметно, и в итоге Обломов остался с ней. Почему?
Этот вопрос часто задают в школьных методичках, это популярная тема егэшных
заданий: почему Обломов выбрал не динамичную, прекрасную, находящуюся на высоте
европейской культуры Ольгу, а простую, незамысловатую Агафью Матвеевну?
Конечно, она была ближе к сказке! Если уж кто и мог
выполнить в жизни Обломова роль Милитрисы Кирбитьевны, так это, конечно, вдова
Пшеницына, и больше никто. Именно она ближе всего подошла к сказке. Именно так,
как вообще всегда сказка разворачивалась в жизни Обломова: комически,
пародийно, сниженно, в каком-то бытовом и незаметном варианте.
Из двух женщин Обломов не то чтобы выбрал, слово «выбор» не
про Обломова, не относится к нему, оно обманывает нас. Обломов никогда не
выбирает. Он как бы остается где-то, он где-то должен задремать. Он должен
выбрать то место, где ему задремать. И он безошибочно выбрал это место… Вернее,
не выбрал, а остался на том месте, где была вдова Пшеницына. Почему? Потому что
от нее исходил слабый свет сказки.
И заметим, как интересно реализуются сказочные мотивы в
практике Агафьи Матвеевны. Вот Обломовка находится под игом Тарантьева. Вот
Обломов уже в шаге от разорения. Денег нет. А Обломов привык сытно и вкусно
есть. Вдова Пшеницына накрывает ему на стол. И вот она, скатерть-самобранка,
вот оно, сказочное угощение как бы из ничего. Обломов никогда не задумывается,
откуда приходит к нему это угощение, как и чьими усилиями накрыт стол. И вот
это его счастливое неведение реализуется в практике Агафьи Матвеевны. Уже и не
из чего готовить яства, нечем потчевать-то любимого человека, и все равно она
что-то придумывает, как бы из топора варит что-то, из несъедобного порождает
съедобное Агафья Матвеевна. Стол претерпевает сказочное превращение.
Вот такую незаметную, скромную сказку постоянно прядет
Агафья Матвеевна, она постоянно ее порождает. И Обломов инстинктивно тянется к
этой сказке. Уж кто принесет пироги, так это она. И не то чтобы плавной и
красивой походкой, не то что это будет как в сказке. Но, с другой стороны,
пироги как бы сами появятся на столе. Незаметно. Это замечательное свойство
Агафьи Матвеевны: самой стушеваться, быть незаметной – и все устроить при этом.
И она все-таки из тех как раз, кто правой рукой махнет – лебеди поплывут, а
левой рукой махнет – сады расцветут. Она из тех. В ней есть это волшебное
свойство, оно спрятано в ней. Только дай ей развернуться! Она в себе хранит
истинную сказку.
В ней тоже есть тайное чудо, как и в душе Обломова, но это
чудо никогда не обнаружится, не расцветет, не сбудется, если не лучи
обломовские, если не теплота его. Он воздействует на Агафью Матвеевну, и
происходит самое большое чудо во всем романе: она тихо зреет, готовится, сама
того не зная… А ведь она подобна автомату как бы, ничего не сознает, действует
как по наитию, как во сне.
И вот Обломов умирает, и что происходит? Происходит
невозможное: Агафья Матвеевна тоже преобразилась. В ней появилось сознание себя
и жизни. Некая мудрость пришла к ней с болью. Она проснулась. Т.е. не только
Ольгу разбудил Обломов, засыпая, сам обреченный на сон обломовщины. Он и Агафью
Матвеевну, уже заснув, умерев, уйдя из жизни, разбудил. И Агафья Матвеевна
является во всем блеске своей душевной красоты, разворачивается в полноту
русского характера. И Ольга, встречаясь с ней, надивиться на нее не может. Не
может поверить, что она встретилась с чудом. И, конечно, с неким уважением и
оторопью такой сакральной смотрит на Агафью Матвеевну.
Что делает Агафья Матвеевна? Она сына своего, незаметно
прижитого с Обломовым, отдает на воспитание Штольцу и Ольге, отказывается как
бы от него. Почему? Потому что понимает, что ему нужно идти дальше, что у него
будущее есть, и будущее его должно быть там, с Ольгой, с Штольцем, с
приобщением к европейской культуре, к высокой культуре. И она, лишенная
эгоизма, даже материнского эгоизма, отказавшись от него, возвысившись над ним,
отдает сына на воспитание. Это такой особый жест, нравственный выбор. И она
совершает его уже даже как-то величественно.
Вот три важных человека встречаются на пути Обломова, и трех
он разбудил, спас, преобразил, сам того не ведая и не собираясь этого делать.
Просто они прикоснулись к нему, к его нежности, чистоте и теплу – к триединому
его чуду, которое подобно чуду Ильи Муромца. И вот результат.
Тайна русской души
Ему предсказано, что, лежа на диване, он получит в конце
концов удар и много не проживет. Этот совет Обломова не испугал, не мог
испугать. Вот его и хватил удар! Он обречен, его болезнь смертельна.
Перспективы у Обломова и всей той красоты, которая стоит за ним, нет. Это с
одной стороны. С другой стороны, все лучшее в русской жизни: ее
семейственность, общинность, то естественное чувство теплоты, та особого рода
чистота, что свойственна и русской женщине, и русскому мужчине (по Гончарову,
естественно), – все это Обломов скрывает в себе, все это проявляется в конце
концов. И все это чудо. Чудо русской души. Вот что прячет в себе Обломов, вот
что, стоит его разбудить, оказывает магическое воздействие на всех окружающих.
Это тайна русской души: болезнь и чудо во взаимной переплетенности, в
неразрывности – вот Обломов.
Итог романа: будущее России
Каков же итог романа? Какова реплика Гончарова в том
напряженном диалоге о судьбах России, который разворачивался в те пореформенные
годы? Кто воплощает будущее России? Надо сказать, что в «Обломове» очень много
схематических элементов. Сам герой развернут органически, убедительно. Все то,
что освоил русский реализм, не просто жизнеподобие, а какую-то органическую
парадигму жизни и характеров – все это есть в разворачивании образа Обломова. А
вот отчасти Ольга и в высшей степени Штольц лишены этого. Они только намечены,
даны пунктиром.
Ну, например, Штольц – успешный человек, деловой. А чем он
занимается, как деньги-то добывает? В чем основа его богатства? Ну хорошо,
Обломов отчужден от практики, но покажите нам практику Штольца тогда!
Противопоставьте, дайте картину! Нет картины. Нет подробностей, мы толком не
знаем, чем занимается Штольц. Вроде бы всем: какие-то секретные дипломатические
поручения могут ему дать, какую-то коммерческую операцию… Ну расскажите
подробнее об этой коммерческой операции, дайте нам Штольца в его деятельности.
Нет Штольца в его деятельности. А почему?
Потому что как бы и Штольца этого нет. Он только проект, он
намечен. Упрекать «Обломова» в схематичности Штольца бесполезно, ненужно. Это
сознательный прием, это ход Гончарова. Штольц – это проект, это намеченное
будущее России. Россия сама по себе, только на одном русском чуде никуда не
выедет. Невозможно. Этого мало. Ей нужна немецкая прививка, нужно
дополнительное воздействие европейской энергии. Вот проект Гончарова. Но
будущее России не Штольц, конечно. Он только промежуточное звено.
Будущим России является сын Обломова. Т.е. туманная даль,
некая перспектива, пунктир, уходящий за горизонт – вот идейный вывод Гончарова.
Что есть сын Обломова, которого как бы нет в романе? Он только назван. Ни
характеристики, ни намеков даже никаких. Вот, скажем, в «Войне и мире»
Николенька Болконский, воплощающий будущее: даны его мечты, дан его вещий сон,
вполне обрисован характер. Толстой определенно намечает будущее. Впрочем, это
будущее ведь дано в историческом романе. Это будущее по отношению к рассказчику
есть прошлое, отсюда отчасти и определенность. Проективный характер
«обломовского» финала нацелен в неопределенное будущее, это прогноз. Так как же
будет развиваться Россия?
Во-первых, синтез, ведь сын Обломова теперь соединяет в себе
все. С одной стороны, это чудо его матери, женщины из народа. Вот это народное
свойство – бескорыстие, самоотверженность, скромность. Вот это умение отдать
себя другому и все сделать, и все будет славно, все получится – это особое
женское чудо в русской жизни. Это одна составляющая. Другая – барин, в котором
собраны все тепло и свет вот этой барской жизни. Все лучшее, что дает
Обломовка, – это тоже ведь унаследовал сын. Энергия и практическая сметка
Штольца, артистизм Ольги, музыка, любовь к европейской культуре, к ее высотам духа
– все это вместе, синтез.
Т.е. не характером сына Обломова намечает будущее Гончаров,
а составными элементами. Он как бы показывает, из чего должен постепенно
составиться синтез. Но спешить только не надо. Пусть само созреет. Пусть это
так же обнаружится в русской жизни, как обнаруживается потихоньку это в союзе
Ольги и Штольца, как потихоньку это должно вызреть в сыне Обломова. Это своего
рода намек: все устроится, появятся новые люди, которые соединят в себе лучшее
в Обломове и лучшее в Штольце, которые преодолеют это страшное противоречие
духовной жизни и практической жизни, которые изживут эту болезнь.
И сказать, что этот прогноз Гончарова не сбылся, –
невозможно, нельзя. Он угадал. Такие люди действительно должны были появиться,
и они появились. Новое поколение, соединившее практическую деятельность с
высокой культурой – сколько таких людей мы знаем на рубеже веков! А именно туда
заглядывал Гончаров. Возрождение русской культуры, то, что мы называем
Серебряным веком в широком смысле – вот туда заглядывал Гончаров. И, по-моему,
угадал тот человеческий тип, который должен прийти вскоре. Прогноз Гончарова –
один из самых точных прогнозов, который был дан в той русской полемике. Его
схема умна, в ней действительно есть прогностическая сила. Вот этим соображением
я бы хотел закончить разговор о романе Гончарова «Обломов».
Курс: "Русский канон в эпоху реализма"
Нешкольный Обломов
В предыдущем материале мы говорили о романе Гончарова «Обломов» в трактовке знаменитого русского критика Добролюбова. Мы говорили о статье «Что такое обломовщина?». Теперь пришел черед рассказать о другой традиции, менее успешной и теневой, подспудной, которая именно в наши дни, в последние десятилетия, становится влиятельной и, можно сказать, начинает всерьез спорить с добролюбовской. В школе еще чаще всего по инерции следуют за Добролюбовым в интерпретации Обломова, но критики, филологи, высоколобые читатели, особо увлекающиеся школьники и прогрессивные учителя все больше обращаются к другой трактовке. Зачатки этого другого понимания содержатся в замечательной статье «Гончаров и его Обломов», помещенной в «Книге отражений» Иннокентия Анненского.
Надо сказать, что в своей трактовке «Обломова» неизбежно Анненский отталкивается от Добролюбова. Давайте почитаем, что Анненский пишет о статье Добролюбова. К Добролюбову Анненский пришел от Гоголя, от размышлений о нем: «Не раз, и помимо «Мертвых душ», Гоголь предвосхищал обломовщину, — говорит о Гоголе Анненский, — например, мимоходом в анекдоте о Кифе Мокиевиче [это «Мертвые души»], в бесплодном и праздном резонере. Я даже думаю, что добролюбовский этюд "Что такое обломовщина?" во многих своих чертах гораздо более примыкает к этому гоголевскому эпизоду, чем к гончаровскому роману». Походя Анненский сильно задевает Добролюбова, то есть смысл статьи «Что такое обломовщина?» гораздо сподручнее вывести из Гоголя, чем из Гончарова.
И дальше продолжает Анненский: «Тридцать лет тому назад критик видел в Обломове открыто и беспощадно поставленный вопрос о русской косности и пассивности. Добролюбов смотрел с высоты, и для него уничтожалась разница не только между Обломовым и Тентетниковым, но и между Обломовым и Онегиным; для него Обломов был разоблаченный Печорин или Бельтов, Рудин, низведенный с пьедестала. Через 30 лет, в наши дни, критик "Русской Мысли" назвал Обломова просто уродом, индивидуальным болезненным явлением, которое может быть во все времена, и потому ни характерности, ни тем более общественного значения не имеет».
Трактовки, о которых пишет Анненский, представляют две крайности: Добролюбов видел в Обломове определенный тип и сравнивал героя с Печориным и Бельтовым, а через 30 лет некий критик распознает в нем «индивидуальное болезненное явление» и «просто урода». Но в чем общность взглядов недалекого, современного Анненскому критика и великого Добролюбова? В отрицании Обломова, в акценте на болезненности явления. Вот вывод из того же пассажа Анненского: «Нам решительно нечего делать ни с тем, ни с другим мнением; я привел их здесь только, чтоб показать, как мало затронут ими художественный образ Обломова и как противоречивы могут быть суждения, если люди говорят не о предмете, а по поводу предмета».
То есть несмотря на вот эту фигуру пролепсиса, которую использует Добролюбов, — «Да, меня упрекнут в том, что я буду говорить не о предмете, а по поводу предмета», — все-таки этот упрек будет сделан, и это неизбежно. «Да простит мне тень Добролюбова, что я поставил рядом с упоминанием о нем отзыв М.А. Протопопова». Тень Добролюбова, конечно, священная, ставить с ней рядом Протопопова нехорошо, и все-таки Анненский это сделал, попросив прощения. И не случайно. Дело в том, что даже великий Добролюбов, который не захотел вникнуть в смысл обломовских противоречий, в глубь художественного образа, оказывается на одной доске с недалеким критиком, которого Анненский ценит невысоко. Вот такая преамбула.
Как же раскрывает образ Обломова Анненский? Прежде всего Анненский отмечает близость Обломова Гончарову, близость характеров, мировоззрений. Герой оказывается не альтер эго Гончарова, до этого далеко, но очень близким его соседом и родственным ему типом. «Эти романы, — пишет Анненский, — акты его самосознания и самопроверки. В Адуеве самопроверка была еще недостаточно глубока [это "Обыкновенная история"]; в Райском самопроверочные задачи автора оказались слишком сложны [это "Обрыв"]. Обломов — срединное и совершеннейшее его создание. Скупой на признания, Гончаров все же роняет в своем "Лучше поздно" следующие знаменательные слова (речь идет об отзыве Белинского об его "Обыкновенной истории"): "…что сказал бы он об «Обломове», об «Обрыве», куда уложилась и вся моя, так сказать, собственная и много других жизней?"», то есть сам Гончаров признал, что его жизнь уложилась в Обломове.
«Гончаров писал только то, что вырастало, что созревало в нем годами». Обломов очень-очень близок автору. Это важная мысль. Повторяет Анненский ее чуть позже в своей статье: «В Обломове поэт открыл нам свою связь с родиной и со вчерашним днем, здесь и грезы будущего, и горечь самосознания, и радость бытия, и поэзия, и проза жизни; здесь душа Гончарова в ее личных, национальных и мировых элементах». Видите, какой любопытный вывод: Обломов — это обобщение собственной души прежде всего, но также обобщение большого масштаба, сначала в ее личных, потом национальных и затем мировых элементах. Это первая идея Анненского.
Далее Анненский пишет большой перечень того, чего нет в Обломове и в обломовском мире, список тех элементов, которых нет и не может быть в герое, в его родной Обломовке. Гончаров не любил слишком сильных впечатлений. Так, в сочинении «Фрегат “Паллада”», по Анненскому, он пишет следующее: «Океан он честит и скучным, и соленым, безобразным и однообразным», то есть сильные впечатления ни Гончарова, ни Обломова не привлекают. У Гончарова нет картин болезни, и в мире Обломова болезнь лишь маячит на горизонте, она случается, но не описывается, автор минует ее. Страдания в изображении Гончарова мало трогают – это не его сильная сторона, поэтому он избегает ее, и страдания Обломова практически не описаны. Гончаров не певец горя и не обличитель зла. Злые персонажи появляются у него мимолетно и описаны схематически. Горя нет как такового.
Во всей поэзии Гончарова нет мистического щекотания нервов, в ней даже нет ничего пугающего. Обломов существует по ту сторону горя, по ту сторону страшного, по ту сторону зла. Зло, конечно, манипулирует Обломовым и Обломовкой, но лишь один эпизод, о котором очень неподробно сказано в романе. Поэтому, конечно, неизбежен «бог из машины», deus ex machina, то есть Штольц, который все решит, исправит и изгонит негодяев с какой-то необычайной легкостью. «Мы прочли, — дальше пишет Анненский с большим юмором, — 600 страниц об Обломове, мы не знаем человека в русской литературе так полно, так живо изображенного [то есть Обломова], а между тем его смерть действует на нас меньше, чем смерть дерева у Толстого и гибель локомотива в романе "Человек-зверь" [Золя]». То есть смерть его затушевана, ведь о смерти Гончаров тоже писать не любит. Если многие русские писатели смакуют смерть, Гончаров избегает ее.
Конечно, у Гончарова совершенно ничего не написано о работе и карьере: «Отнимите у Обломова средства, он все же не будет ни работать, ни льстить; в нем останется то же веками выработавшееся ленивое, но упорное сознание своего достоинства». Отсутствуют упоминания о работе и карьере Обломова, что естественно, так как Обломов существует по ту сторону работы и карьеры. Но ведь в романе не сообщается о работе и карьере Штольца, она лишь только обозначена. Чем Штольц занимается, что он делает, как зарабатывает деньги, как совмещает и то, и другое, и третье, мы не знаем. Роман вообще избегает всего делового, как избегает этого делового его главный герой, а также обходит стороной хлопоты, заботы, страдания, треволнения, страшное, болезни и смерти. В романе ничего плохого нет, того, что нас мучает в жизни.
Обломов — просто какой-то чудодейственный человек: он умудрился прожить свою жизнь без страданий, мучений и болезней, потому что первая же болезнь его тихо убивает, как бы во сне, без мук и агонии. Он прожил свою жизнь так же, как живут в Обломовке, где со страданиями и смертью, как мы помним, дело обстоит следующим образом. Анненский цитирует роман: «В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не то что насильственной, даже естественной смертью. А если кто от старости или какой-нибудь застарелой болезни и почил вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому необыкновенному случаю». Вот как дело обстоит со смертью в Обломовке. То же самое происходит со смертью в романе. И герои, и роман как бы по ту сторону всех страданий, треволнений и несчастий. Вот какое чудо показывает нам Анненский.
Это, наверное, бы вызвало гневную реакцию у Добролюбова, а у Анненского вызывает восторженное удивление. В отрицании смерти и страданий Анненский вдруг самым парадоксальным образом обнаруживает начало — чего бы вы думали? — исторического роста. Вот как он рассуждает, смотрите: «Обломов консерватор: нет в нем заскорузлости суеверий [опять нет], нет крепостнической программы, вообще никакой программы, но он консерватор всем складом, инстинктами и устоями. Вчерашний день он и помнит и любит; знает он, что завтрашний день будет лучше, робко, пожалуй, о нем мечтает, но иногда даже в воображении жмурится и ежится от этого блеска и шума завтрашнего дня. В Ольге ему все пленительно: тяжела любовная игра и маленькие обманы, и вся та, хоть и скромная, эмансипированность, для которой в его сердце просто нет клапанов. Обломов [вот вывод] живет медленным, историческим ростом». То есть Обломов, в противопоставление всему, что мы перечислили, есть некая органика, органика роста. Это некая медленная, вызревающая жизнь, вопреки страшной болезни, которую диагностирует Добролюбов.
В Обломове Анненский замечает чудеса, а именно, что Обломова прежде всего все любят. «Обломова любят, — говорит Анненский. — Он умеет внушить любовь, даже обожание в Агафье Матвеевне. Припомните конец романа и воспоминание о нем Захара. Он, этот слабый, капризный, неумелый и изнеженный человек, требующий ухода, — он мог дать счастье людям, потому что сам имел сердце». Анненский признаёт, что Обломов эгоист и что он ничего не делает для других, палец о палец не ударяет. Ну что, он принес букетик сирени или театральные билетики Ольге — это все его поступки, большего он не сделал. Однако каким-то странным образом он всех делает счастливыми.
Вспомним тот ряд, который перечисляет Добролюбов: Онегин, Печорин. Онегин встречает Ленского — и уже в шестой главе Ленский труп. Онегин встречает Татьяну — и в седьмой главе Татьяна несчастный человек и остается несчастной на всю жизнь. Печорин — это гипербола Онегина. Его сопровождает почти толпа несчастных женщин и гора трупов. Он сеет несчастья всюду, где только пройдет, почти как Илья Муромец: налево пройдет — улочка, направо — переулочек, в войсках противника. То же самое с друзьями и женщинами у Печорина. А тихие и светлые тургеневские герои, никчемные и лишние, приносят друзьям и женщинам разочарование.
Но Обломов пассивнее и никчемнее, он более лишний, чем все эти персонажи, безусловно, даже если сравнивать с Онегиным. Однако на кого посмотрит Обломов, того светом и радостью озаряет, как с женщиной столкнется, та становится счастливой, хотя он ничего не делает, лежит себе или готовится лечь. В Ольге проснулось ее особое самосознание, ее готовность и способность к росту после Обломова. Агафья Матвеевна открыла глаза, прониклась самосознанием, в ней началась душевная жизнь после Обломова. Кому он сделал дурно? Никому. Кому он сделал хорошо? Всем, всем, кто только с ним соприкасался. Захару было с ним хорошо — без него плохо, без барина он тоскует. Штольц не развернулся бы во всю свою силу, если бы не Обломов.
Анненский о Штольце пишет с величайшей иронией и явно противопоставляет его Обломову. Обломов органический персонаж, весь комизм которого замечательно уравновешен прекрасными личными качествами, а Штольц в своей успешности чрезвычайно комичен. Так о нем пишет Анненский: «Но ничего подобного не может случиться со Штольцем [ничего подобного Обломову]: Штольц человек патентованный и снабжен всеми орудиями цивилизации, от Рандалевской бороны до сонаты Бетховена, знает все науки, видел все страны: он всеобъемлющ, одной рукой он упекает Пшеницынского брата, другой подает Обломову историю изобретений и откровений; ноги его в это время бегают на коньках для транспирации; язык побеждает Ольгу, а <ум> занят невинными доходными предприятиями». Просто издевается над персонажем Гончарова Анненский.
«Уж, конечно, не в этих людях, — делает вывод Анненский, — поэтическая правда Гончарова видела идеал», то есть приписывает эту иронию самому Гончарову. Так ничего и не сделав, пальцем не шевельнув, Обломов всюду свет сеет, и от него исходит не польза, а, больше того, благо. В нем есть что-то идеальное. А где найдешь идеал? Днем с огнем не найдешь. И, упрекая Обломова, и не раз, Анненский все-таки в итоге защищает Обломова и готовит почву для его будущего апофеоза. Я сделаю прогноз: чем дольше мы будем проходить в школе «Обломова», наслаждаться им, тем больше нам будет мил Обломов, тем меньше мы будем его ругать, и тем больше мы будем его любить, защищать, и удивляться ему, восхищаться. Вот такова судьба, как мне кажется, статьи Анненского.
https://magisteria.ru
Курс: "Русский канон в эпоху реализма"
Лекция: "Нешкольный Обломов"
Материалы защищены авторскими правами, использование требует согласование с правообладателем
Спасибо!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
ОтветитьУдалить