Наши уроки: Жизнь и творчество Цветаевой (Сухих)

Марина Ивановна Цветаева (1892-1941)

Учебник Сухих

Семейный альбом: мятежная юность

Сравнение Петербурга и Москвы, противопоставление петербургской и московской литературы, как мы помним, стало привычным уже в XIX веке. Новый век подхватил эту традицию.

Соперничество двух столиц многое определяет в искусстве модернизма. Блок, Ахматова, Мандельштам порождены атмосферой Петербурга и по-разному продолжили «петербургский текст». Древняя столица, вернувшая себе этот статус сразу после революции, тоже имела своих певцов и поклонников. В стихотворении, обращенном к А. А. Ахматовой, Цветаева декларирует внутреннее родство с ней и в то же время разграничивает «сферы влияния»:

Соревнования короста

В нас не осилила родства.

И поделили мы так просто:

Твой — Петербург, моя — Москва. («Соревнования короста...», 12 сентября 1921)

В одном из многочисленных стихотворений Цветаевой, посвященных Москве, есть признание в любви, переходящее едва ли не в молитву:

Москва! Какой огромный

Странноприимный дом!

Всяк на Руси — бездомный.

Мы все к тебе придем.

…

И льется аллилуйя

На смуглые поля.

— Я в грудь тебя целую,

Московская земля! («Стихи о Москве», 8; 8 июля 1916)

Москва была домом и почвой Цветаевой, одной из главных тем ее поэзии и оказалась матерью и мачехой в ее судьбе.

Марина Ивановна Цветаева родилась 26 сентября (8 октября) 1892 года в семье профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева. Об отце она всю жизнь вспоминала с понятной гордостью, не только как об ученом, но и как об энтузиасте, бессребренике, который положил жизнь на то, чтобы подарить Москве культурное чудо.

И. В. Цветаев был сыном бедного священника из Владимирской губернии. Он окончил Петербургский университет, занимался историей искусства и, уже будучи серьезным ученым, побывал в Италии. Как вспоминала дочь, он едва ли не с детства мечтал о том, чтобы сокровища европейского искусства как можно раньше стали доступны русским мальчикам и, вообще, русской публике.

«...Мечта о музее началась, конечно, до Рима — еще в разливанных садах Киева, а может быть, еще и в глухих Талицах, Шуйского уезда, где он за лучиной изучал латынь и греческий. “Вот бы глазами взглянуть!” Позже же, узрев: “Вот бы другие (такие же, как он, босоногие и “лучинные”) могли глазами взглянуть!”» («Музей Александра III», 1933).

Жизнь в очередной раз воспроизводила сюжет некрасовского «Школьника»: вдохновленный примером великого предшественника деревенский мальчишка вступает в мир науки (или культуры), а через много лет, добившись цели, хочет, чтобы по его пути, но уже с меньшими усилиями, прошли другие.

Практическое осуществление идеи началось в год смерти императора Александра III (1894), когда одна московская старушка пожертвовала несколько тысяч на богоугодное дело в память об усопшем. Музей изящных искусств (сейчас это Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина) открылся 31 мая 1912 года. Цветаева вспоминала, что в день открытия богатая дама-поклонница привезла создателю музея подарок.

« — Хочу, чтоб вы знали: это — римский лавр. Я его выписала из Рима. Деревцо в кадке. А венок сплела сама. Да. Пусть вы родились во Владимирской губернии, Рим — город вашей юности (моей — тоже!), и душа у вас — римская. Ах, если бы ваша жена имела счастье дожить до этого дня! Это был бы ее подарок!»

Воспоминания об отце Цветаева оканчивает печальной финальной точкой: «Отец мой скончался 30 августа 1913, год и три месяца спустя открытия музея. Лавровый венок мы положили ему в гроб» («Отец и его музей», 1936).

В двадцать один год Марина Цветаева осталась без родителей. К этому времени у нее уже была своя семья, и за плечами — большая, сложная и, как потом оказалось, самая счастливая часть жизни.

В 1926 году Цветаева заполнила анкету для биографического словаря (она будет опубликована лишь через много лет), в которой сухие пункты дышат поэзией и страстью.

«Главенствующее влияние — матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех. Heroica). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность.) Слитое влияние отца и матери — спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский — рыцарский. Жизнь на высокий лад».

Уже по этим строчкам виден характер резкого и афористичного цветаевского мышления. В счастливом профессорском доме выросло существо, которое, кажется, ошиблось временем. Цветаева осталась довольно равнодушна к эстетическим спорам и конфликтам Серебряного века. «Ни к какому поэтическому и политическому направлению не принадлежала и не принадлежу», — писала она в той же анкете. В литературных битвах Цветаева различала и выделяла лица близких людей. В круг ее общения входили и символисты Брюсов, Белый и Бальмонт, и акмеисты Ахматова и Мандельштам, и футуристы Маяковский и Пастернак — и обо всех них она написала замечательные статьи или воспоминания.

Своим временем для Цветаевой была бы, пожалуй, первая треть XIX века, эпоха романтизма и Пушкина. Она восхищалась Наполеоном, много читала французских и немецких поэтов-романтиков, боготворила Пушкина. По своему мироощущению Цветаева была романтиком, поэтом, для которого и жизнь становилась книгой. Цветаевским «двойником» в поэзии русского золотого века оказывается, конечно, не Пушкин, а Лермонтов — поэт контрастов, одиночества, отрицания мира и влюбленности в него.

Как личность Цветаева сформировалась очень рано.

«Любимое занятие с четырех лет — чтение, с пяти лет — писание. Все, что любила, — любила до семи лет, и больше не полюбила ничего. Сорока семи лет от роду скажу, что все, что мне суждено было узнать, — узнала до семи лет, а все последующие сорок — осознавала»,— с привычной бескомпромиссностью, предельностью выражения мысли заметит она позднее («Автобиография», 1940). (Многие ли рискнут повторить такие слова? Чаще люди подчеркивают собственную позднюю мудрость и отрекаются от прошлого.)

В 1910 году, еще гимназисткой, Цветаева за свой счет издает первую книгу «Вечерний альбом». В сборнике, содержащем чуть более ста стихотворений, сочиненных Цветаевой с 15 до 17 лет, было три части: «Детство», «Любовь», «Только тени». Цветаева обращалась к темам, привычным для начинающих поэтов. Вскоре появился второй сборник «Волшебный фонарь» (1912). Стихи автора «вне групп» заметили известные модернисты В. Я. Брюсов, Н. С. Гумилев. «Это очень юная и неопытная книга — “Вечерний альбом” — таково было мнение поэта М. А. Волошина. — Ее нужно читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности» («Женская поэзия», 1910).

Волошин сам пришел познакомиться с молодой поэтессой (еще не поэтом!) и подарил статью, о которой Цветаева даже не знала. Это знакомство, быстро переросшее в дружбу, сыграло большую роль в цветаевской судьбе (на смерть старшего поэта она откликнется замечательным мемуарным очерком «Живое о живом», 1932).

Весной 1911 года Цветаева в свою очередь приезжает в гости к Волошину в крымский поселок Коктебель и там знакомится с человеком, который в следующем году станет ее мужем и спутником на всю жизнь: Сергеем Яковлевичем Эфроном. Вскоре в семье рождается дочь Ариадна, Аля. Цветаева по-прежнему много сочиняет, но надолго исчезает из литературы: не выпускает книг, не печатается в журналах, редко общается с писателями.

«...В дореволюционной России самовольная, а отчасти невольная выключенность из литер круга из-за раннего замужества раннего и страстного материнства, а главное — из-за рожденного отвращения ко всякой кружковщине», — признается она позднее («Моя судьба — как поэта», 1931).

Но пророческие стихи уже написаны, хотя тоже не опубликованы. «Формула — наперед — всей моей писательской (и человеческой) судьбы», — скажет позднее об этих строках сама Цветаева.

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я — поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти,

— Нечитанным стихам!

Разбросанным в пыли по магазинам,

Где их никто не брал и не берет,

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед. («Моим стихам, написанным так рано...», 13 мая 1913)

В послереволюционной России у полузабытой поэтессы Марины Цветаевой, как и у многих, началась совсем иная жизнь.

Красное и белое: перекричать разлуку

В промежутке между Февралем и Октябрем далекая от политики Цветаева пишет стихи, в которых нет ни характерного для Маяковского восхищения происходящим, ни блоковского воодушевления «духом музыки», ни манделыптамовского смирения перед историческим величием событий, ни жертвенности Ахматовой, ни бунинского яростного неприятия революции. Эти стихи написаны словно об уже завершенной исторической эпохе, на которую можно посмотреть со стороны, поставить ее в определенный исторический ряд:

Из строгого, стройного храма

Ты вышла на визг площадей...

— Свобода! — Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, —

Обедня еще впереди!

— Свобода! — Гулящая девка

На шалой солдатской груди! («Из строгого, стройного храма...», 26 мая 1917)

Не принимая, Цветаева не осуждает, а рассуждает. Однако роковой ход событий втянул ее в происходящее в гораздо большей степени, чем поэтов-современников.

Широта цветаевской поэтической натуры проявляется в любопытном факте. В один и тот же предновогодний день, словно подводя итоги, она пишет два тематически и эмоционально абсолютно разнородных стихотворения.

В одном — тоска, объясняющаяся расставанием с мужем и ожиданием новых катаклизмов после революционных событий в Петрограде и Москве: «Новый год я встретила одна. / Я, богатая, была бедна, / Я, крылатая, была проклятой» («Новый год я встретила одна...», 31 декабря 1917).

Другое — страстное объяснение в любви литературному герою, персонажу романа аббата де Прево «История Манон Леско и кавалера де Грие», страдавшему от измен неверной красавицы:

Кавалер де Гриэ! — Напрасно

Вы мечтаете о прекрасной,

Самовластной — в себе не властной —

Сладострастной своей Мапоп.

…

Долг и честь, Кавалер, — условность.

Дай Вам Бог целый полк любовниц!

Изъявляя при сем готовность...

Страстно любящая Вас

— М.

(«Кавалер де Гриэ! — Напрасно...», 31 декабря 1917)

Пастернак в революционное лето 1917 года пишет книгу о любви и митингующей природе, позабыв об исторических событиях. Маяковский в это же время сочиняет оды революции, позабыв о страданиях израненного сердца и нервной скрипки. Цветаева в своем восприятии мира, в своих стихах соединяет эти противоположности, одновременно существует в мире реальном и мире воображаемом. Романтические всеобщность и контрастность все очевиднее становятся главными принципами ее поэзии.

В январе 1918 года, ненадолго появившись в Москве для тайного свидания с семьей, С. Я. Эфрон отправляется на Дон и вступает в Добровольческую армию. Он выбирает путь прямой борьбы за Белое дело. Цветаева на четыре с половиной года остается в любимом, но совершенно изменившемся городе и переживает трудности, выпадающие на долю простого человека в годы Гражданской войны, в самом драматическом варианте.

Она пытается служить в разных советских учреждениях, как и многие москвичи, голодает и в ноябре 1919 года вынуждена сдать в детский приют двух своих дочерей. Через несколько месяцев младшая дочь умирает. Воспоминание об этой трагедии будет преследовать Цветаеву всю жизнь:

Две руки, легко опущенные

На младенческую голову!

Были — по одной на каждую —

Две головки мне дарованы.

Но обеими — зажатыми —

Яростными — как могла! —

Старшую у тьмы выхватывая —

Младшей не уберегла. («Две руки, легко опущенные...», апрель 1920)

Чуть раньше Цветаева напишет свой автопортрет, обращенный к старшей дочери, словно глядя на происходящие события из далекого будущего.

Когда-нибудь, прелестное созданье,

Я стану для тебя воспоминаньем.

Там, в памяти твоей голубоокой,

Затерянным — так далеко-далёко.

Забудешь ты мой профиль горбоносый,

И лоб в апофеозе папиросы,

И вечный смех мой, коим всех морочу,

И сотню — на руке моей рабочей —

Серебряных перстней, — чердак-каюту,

Моих бумаг божественную смуту...

Как в страшный год, возвышены Бедою,

Ты — маленькой была, я — молодою . («Когда-нибудь, прелестное созданье...», ноябрь 1919)

Но даже в самых тяжелых обстоятельствах настоящий поэт не может отказаться от своего призвания. Вопреки всему, из «божественной смуты» бумаг вырастает несколько завершенных произведений, хотя опубликованы многие из них будут совсем не скоро.

В московские годы Цветаева пишет большие поэмы и целую книгу стихотворных драм, героями которых становятся легендарный авантюрист и великий любовник XVIII века Дж.Казанова («Приключение», «Феникс»), французский герцог Лозэн и королева Мария-Антуанэтта, Амур и даже игральные карты. Пьесы были написаны для молодых актеров театра-студии режиссера Е. Б. Вахтангова, который в голодной Москве поставил веселый, праздничный спектакль по пьесе-сказке К.Гоцци «Принцесса Турандот». Заглавие неосуществленной книги характерно для предпочтений Цветаевой: «Романтика».

Высокий романтический взгляд на события был обращен не только в прошлое, но и в настоящее. Параллельно с драмами и прозаическими дневниковыми набросками, которые позднее станут очерками «Октябрь в вагоне», «Вольный проезд», «Мои службы», складывается книга «Лебединый стан» (1917 — 1920). Тоскуя о воюющем муже, о котором она ничего не знает, Цветаева пытается перекричать разлуку: «Я эту книгу поручаю ветру / И встречным журавлям. / Давным-давно — перекричать разлуку — / Я голос сорвала. / / Я эту книгу, как бутылку в волны, / Кидаю в вихрь войн» («Я эту книгу поручаю ветру...», февраль 1920).

Переживая реальный гражданский разлом, поэт видит Гражданскую войну романтически: как сражение вдохновленной высокой монархической идеей Белой гвардии с темными силами зла.

Белая гвардия, путь твой высок:

Черному дулу — грудь и висок.

Не лебедей это в небе стая:

Белогвардейская рать святая

Белым видением тает, тает... («Дон», 1; 24 марта 1918)

Противоположный белому красный цвет отождествляется с новой властью, изображенной столь же символически-неопределенно, хотя и очевидно угрожающе:

И страшные мне снятся сны:

Телега красная,

За ней — согбенные — моей страны

Идут сыны.

…

Пурпуровый маша рукой беспалой

Вопит калека, тряпкой алой

Горит безногого костыль,

И красная — до неба — пыль. («Взятие Крыма», ноябрь 1920)

Но в одном из итоговых стихотворений книги Цветаева пытается встать «над схваткой», увидеть в происходящем не правоту белых или красных, а национальную — и материнскую — трагедию.

Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!

То шатаясь причитает в поле — Русь.

Помогите — на ногах нетверда!

Затуманила меня кровь-руда!

Все рядком лежат —

Не развесть межой.

Поглядеть: солдат.

Где свой, где чужой?

Белый был — красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был — белый стал:

Смерть побелила.

…

И справа и слева

И сзади и прямо

И красный и белый:

— Мама!

(«Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!..», декабрь 1920)

С. Я. Эфрон, к которому был обращен «Лебединый стан», остался жив и прошел обычный путь офицера Белой гвардии, знакомый многим хотя бы по пьесе М. А. Булгакова «Бег»: эвакуация из Крыма после разгрома Врангеля, лагерь для перемещенных лиц в Константинополе, попытка устроить новую жизнь в Европе. В конце концов он оказался в Чехии, поступил в университет и позвал жену и дочь к себе (Россия для него был закрыта).

«Я на красной Руси / Зажилась — вознеси!» — закончила Цветаева одно из стихотворений «Лебединого стана» («Об ушедших — отошедших...», октябрь 1920). В мае 1922 года, простившись с Москвой, она с дочерью через Берлин, где пришлось задержаться на несколько месяцев, уезжает в Чехию. Начинается семнадцатилетняя жизнь в эмиграции. «После России» (1928) — так называется последняя изданная ею книга.

После России: за всех — противу всех!

Свидание с чудесно воскрешенным мужем не было безоговорочно счастливым. Преданность Цветаевой семье сочеталась со страстностью: она очаровывалась новыми людьми, обрушивала на них свою — чаще всего заочную — любовь, потом разочаровывалась, шла на разрыв, возвращалась к «дорогой несвободе», чтобы через какое-то время найти новую пищу для души.

Главным эпистолярным романом Цветаевой стала переписка 1926 года с Пастернаком и австрийским поэтом Р. М. Рильке (1875 — 1926). Рильке вскоре умер, о чем Цветаева узнала с опозданием. Переписка с Пастернаком оборвалась по его инициативе. Цветаева тоже опасалась «катастрофы встречи»: высокий стиль заочных отношений мог быть разрушен грубой реальностью.

Так и случилось. Они увиделись в Париже лишь через девять лет, но это свидание оказалось (или показалось?) невстречей, как скажет сама Цветаева.

«Я, когда люблю человека, беру его с собой всюду, не расстаюсь с ним в себе, усваиваю, постепенно превращаю его в воздух, которым дышу и в котором дышу, — ив всюду и в нигде, — признается Цветаева близкой знакомой С. Н. Андрониковой в июле 1926 года. — Я совсем не умею вместе, ни разу не удавалось. Умела бы — если бы можно было нигде не жить, все время ехать, просто — не жить. Когда я без человека, он во мне целей — и цельней. Знаете, где и как мне хорошо? В новых местах, на молу, на мосту, ближе к нигде, в часы, граничащие с никоторым».

Таких часов в жизни Цветаевой было все меньше. В 1925 году родился сын, которого назвали Георгием (домашнее прозвище — Мур). Окончив университет, С. Я. Эфрон так и не смог найти работу в Чехии. Унизительная бедность и надежды на лучшее толкают семью на переезд во Францию. Но появившись в «русском Париже», Цветаева быстро обнаруживает свою чуждость ему. Непримиримые русские эмигранты (вроде семейства Д. С. Мережковского — 3. Н. Гиппиус) видят в ней «агента Москвы». После публикации в 1928 году в одной из газет приветствия приехавшему в Париж В. Маяковскому Цветаеву перестают печатать главные эмигрантские издания. Новые стихи, поэмы, мемуарная и автобиографическая проза, критические статьи, как и когда-то в юности, остаются в письменном столе.

Еще в Москве Цветаева написала стихотворение, в котором в очередной раз дала формулу своей судьбы: «Под свист глупца и мещанина смех — / Одна из всех — за всех — противу всех!» («Роландов рог», март 1921).

Все чаще она ощущает одиночество даже в собственном доме. Разлом завершившейся Гражданской войны проходит прямо через ее семью.

Один из героев романтического «Лебединого стана» начинает полемику с автором. Об этом через много лет вспоминала А.С.Эфрон.

«В годы Гражданской войны связь между моими родителями порвалась почти полностью... Пока, по сю сторону неведения, Марина воспевала “Белое движение” , ее муж, по ту сторону, развенчивал его, за пядью пядь, шаг за шагом и день за днем. Помню один разговор между родителями вскоре после нашего с матерью приезда за границу:

“...И все же это было совсем не так, Мариночка” , — сказал отец, с великой мукой все в тех же огромных глазах выслушав несколько стихотворений из “Лебединого стана” . “Что’ же — было?” — “Была братоубийственная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом; было незнание, непонимание нами народа, во имя которого, как нам казалось, мы воевали. Не “мы” , а — лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками — только и всего. Были битвы за “веру, царя и отечество” и, за них же, расстрелы, виселицы и грабежи” . — “Но были — и герои?” — “Были. Только вот народ их героями не признает. Разве что когда-нибудь жертвами...” » (А.С.Эфрон. «Страницы воспоминаний», 1973).

В тридцатые годы позиция С. Я. Эфрона становится более радикальной. Он активно участвует в движении «возвращенцев», эмигрантов, которые хотели вернуться на родину и тесно сотрудничали с советскими организациями, М . И. Цветаева. Гравюра на дереве. 1930 (?) включая и тайные, разведывательные. «С Я совсем ушел в Сов Россию, — пишет Цветаева чешской знакомой А.Тесковой в октябре 1932 года, — ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет». В этом порыве отца поддерживают повзрослевшая дочь и даже маленький сын.

Цветаева колеблется. Тоска по родине остается постоянной на протяжении всех ее эмигрантских лет. Ей посвящено множество строк, в том числе замечательное стихотворение-парадокс. Цветаева уговаривает себя в устарелости этого чувства («Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока! / Мне совершенно все равно — / Где — совершенно одинокой / / Быть...»), приводит все новые и новые аргументы, но заканчивает стихи многоточием, паузой; у нее просто не хватает слов:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все — равно, и все — едино.

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина... («Тоска по родине! Давно...», 3 мая 1934)

В религиозной философии такие утверждения называют апофатическими, в них «отрицания указывают на присутствие Неизреченного, Неограниченного, абсолютной Полноты» (В.Н.Лосский. «Мистическое богословие», 1944). Многоточие заменяет здесь обрывающееся дыхание, крик или рыдание. Простой куст рябины становится для Цветаевой глубочайшим воплощением Родины.

Рябина вообще была для поэта интимным, личным символом, проходящим через все ее творчество.

Но в то же время Цветаева понимала, что вернуться придется не только в страну с другим названием, но и в другое время.

С фонарем обшарьте

Весь подлунный свет!

Той страны — на карте

Нет, в пространстве — нет.

Той, где на монетах —

Молодость моя —

Той России — нету.

— Как и той меня. («Страна», конец июня 1931)

Цветаева может, воодушевившись, написать гимн официальным советским героям и зарифмовать газетные лозунги:

Сегодня — смеюсь!

Сегодня — да здравствует

Советский Союз!

За вас каждым мускулом

Держусь — и горжусь:

Челюскинцы — русские! (« Челюскинцы! Звук...», 3 октября 1934)

Но чуть раньше она пишет «Стихи к сыну», где, привычно перебирая и ощупывая слова, договаривается до пророчества.

Да не поклонимся словам!

Русь — прадедам, Россия — нам,

Вам — просветители пещер —

Призывное: СССР, —

Не менее во тьме небес

Призывное, чем: SOS.

Нас родина не позовет!

Езжай, мой сын, домой — вперед —

В свой край, в свой век, в свой час, — от нас —

В Россию — вас, в Россию — масс,

В наш-час — страну! в сей-час — страну!

В на-Марс — страну! в без-нас — страну! («Стихи к сыну» 1; январь 1932)

В «Стихах к Чехии» реакция на исторические катаклизмы (фашисты оккупировали любимую страну, вот-вот начнется мировая война) соединяется с ощущением личной безысходности:

О, слезы на глазах!

Плач гнева и любви!

О, Чехия в слезах!

Испания в крови!

О,черная гора,

Затмившая — весь свет!

Пора — пора — пора

Творцу вернуть билет,

Отказываюсь — быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь — жить.

С волками площадей

Отказываюсь — выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть —

Вниз — по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один — отказ. {«Стихи к Чехии» , 8; 15 марта — 11 мая 1939)

Цветаева еще славила челюскинцев как русских людей, но уже понимала, что ее России — нет. Она была готова «Творцу вернуть билет» (это цитата из «Братьев Карамазовых» Достоевского), но еще не знала, что это возвращение произойдет так быстро и будет таким страшным.

Финал оказался скоротечен и трагичен. Катастрофы следовали одна за другой. Родина стала без-них страной для всей цветаевской семьи.

Первой в 1937 году уехала в СССР Ариадна Эфрон. Через несколько месяцев, замешанный в политическом убийстве, бежал из Франции С. Я. Эфрон. Когда в июне 1939 года на родину отправилась и Цветаева с сыном, ее не провожал никто.

Семья воссоединилась в подмосковном поселке Болшево. Но уже в августе была арестована А. С. Эфрон, в октябре — С. Я. Эфрон. Хлопоты Цветаевой и ее немногих друзей были безуспешными. Она занимается переводами, сни6 Литература 11 кл. Ч. 2. 161 мает углы и комнаты в Подмосковье и Москве. Сборник ее оригинальных стихов публиковать отказались.

В августе 1941 года, после начала войны, она вместе с другими писателями была эвакуирована на Урал, в маленькую Елабугу. Поиски работы ни к чему не привели: без ответа осталось даже заявление Цветаевой о приеме посудомойкой в писательскую столовую.

Когда-то она завершила ответы на вопросы анкеты ироничной и гордой фразой: «Жизнь — вокзал, скоро уеду, куда — не скажу». 31 августа 1941 года, оставшись в одиночестве, М. И. Цветаева покончила с собой. Ее могила вскоре затерялась на елабужском кладбище.

Цветаева думала, что уходом спасает сына, поручая его заботам знакомых писателей. Однако Мур ненадолго пережил мать: так и не окончив школу, он успел немного поучиться в Литературном институте, но вскоре оказался на фронте и в 1944 году погиб при неясных обстоятельствах. С. Я. Эфрон был расстрелян после начала войны, о чем Цветаева так и не узнала. Из всей семьи выжить удалось лишь А. С. Эфрон: через много лет она вернулась из заключения, посвятив себя сохранению наследия матери, изданию книг, собиранию материалов, написанию воспоминаний.

«Горька судьба поэтов всех времен; / Тяжеле всех судьба казнит Россию...» — вздохнул когда-то ссыльный декабрист В. К. Кюхельбекер, вспоминая о своих современниках — Рылееве, Грибоедове, Пушкине, Лермонтове («Участь русских поэтов», 1845). Двадцатый век подтвердил эту закономерность.

Судьба М. И. Цветаевой оказалась одной из самых трагических в трагическом веке. Она продолжила ряд великих поэтов, вернувших Творцу билет, и другой ряд — поэтов, могилы которых неизвестны.

о с н о в н ы е д а т ы ж и з н и и т в о р ч е с т в а

1892, 26 сентября (8 октября) — родилась в семье И. В. Цветаева, профессора Московского университета, основателя Музея изящных искусств.

1901 — 1908 — учится в пансионах и гимназиях Лозанны, Ялты, Москвы (выходит из 8-го класса). 1906 — смерть матери, М. А. Мейн.

1910 — первая книга стихов «Вечерний альбом».

1912 — выходит замуж за С. Я. Эфрона, рождается дочь Ариадна.

1913 — смерть отца.

1917 — 1920 — работа над книгой «Лебединый стан».

1922 — 1939 — жизнь в эмиграции, в Чехии и Франции.

1925 — рождение сына Георгия (Мура).

1926 — переписка с Б.Л. Пастернаком и Р. М. Рильке.

1928 — в Париже издана последняя прижизненная книга «После России».

1939 — возвращение в СССР, арест мужа и дочери. 1941, 31 августа — самоубийство в Елабуге.

Голос: безмерность в мире мер

Мы уже говорили, что М. И. Цветаева в наибольшей степени унаследовала представление о поэте, о творчестве, характерное для романтической эпохи.

Поэт — высшее воплощение человеческой натуры.

«...Поэт — прежде всего — СТРОЙ ДУШИ!» (запись 1921). Он наделен божьим даром, который отличает его от обычных людей, он противостоит быту и стремится ввысь, вперед, к какому-то иному бытию. Он подчиняется только вдохновению, стихии, а не земным властям, ожиданиям читателей и критиков. Ежеминутно ощущая свою чуждость миру, он в то же время приносит ему свои дары, оценить которые способно только будущее.

«Путь комет / Поэтов путь», — восклицает Цветаева в первом стихотворении цикла «Поэты» (8 апреля 1923). А в последнем, третьем, стихотворении того же цикла по-своему формулирует непримиримость поэта и толпы, «певца» и «мира».

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший — сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью В мире мер?! («Что же мне делать, слепцу и пасынку...», 22 апреля 1923)

Тема поэта и поэзии занимает у Цветаевой исключительное место. Никто так много не писал о творчестве, о своих современниках и предшественниках как в прозе, так и в стихах. Цветаева выпускает целую книгу (правда, небольшую) «Стихи к Блоку» (1922), пишет циклы «Стихи к Ахматовой» (1916), «Стихи к Пушкину» (1931), посвящает стихи Мандельштаму, Пастернаку, Маяковскому, Есенину, Волошину, воспевает письменный стол («Стол», 1933 — 1935), Музу и другие атрибуты поэтического ремесла («Ремесло», 1923 — заглавие одной из ее книг).

Находя для каждого индивидуальное определение (Блок — нежный призрак, рыцарь без укоризны; Ахматова — муза плача; Маяковский — архангел-тяжелоступ, певец площадных чудес), Цветаева включает их в высокий круг, сонм настоящих поэтов, где вместе с ними оказываются и скромный эмигрант Н. П. Гронский, и погибший на эшафоте поклонник французской монархии А.Шенье.

В стихах и прозе Цветаева создает образ некоего братства, где все подлинные творцы, великие и малые, далекие и близкие перекликаются, аукаются, делают общее дело.

Адресаты посвящений не всегда отвечали Цветаевой взаимностью. «Там жили поэты, — и каждый встречал / Другого надменной улыбкой» (А.Блок. «Поэты», 24 июля 1908). В цветаевских стихах А. А. Ахматову, например, смущала экзальтированность, дисгармоничность, воспринимаемая как безвкусица. Как уже говорилось, расположение к Маяковскому привело Цветаеву к разрыву со многими эмигрантами, но со стороны поэта Революции ее поэзия вызывала упреки в классовой чуждости. Романтическую безудержность и беспредельность ее отношения к миру часто не понимали как близкие, так и соратники-поэты.

Но они были одним из главных свойств цветаевского таланта, цветаевского дара. Любую затронутую тему Цветаева выводила за пределы обыденности, превращала в грандиозную гиперболу.

Любимая Москва — не город, а град: дивный, мирный, нерукотворный, огромный странноприимный дом; вокруг него — облака и червонные купола: их звон — гром и прибой, Иверская часовня — звездный золотой ларчик («Стихи о Москве», 1916).

В одном из последних стихотворений «Лебединого стана» плач Ярославны слышится через столетия, теперь она рыдает по погибшим участникам Белого похода:

Вопль стародавний,

Плач Ярославны —

Слышите?

С башенной вышечки

Неперерывный

Вопль — неизбывный:

— Игорь мой! Князь

Игорь мой! Князь

Игорь!

(«Плач Ярославны.», 5 января 1921)

Любовь тоже воспринимается лирической героиней как событие, происходящее на глазах всего мира, в котором участвует природа, которая вписывается в мироздание.

«С этой горы, как с крыши / Мира, где в небо спуск. / Друг, я люблю тебя свыше / Мер — и чувств» («С этой горы, как с крыши...», 30 августа 1923); «На льдине — / Любимый, / На мине — / Любимый, / На льдине, в Гвиане, в Геенне — любимый» («Стихи сироте», 4; 5 — 6 сентября 1936).

На сопоставлении любви с природными стихиями, выраженном в традициях народной песни, с помощью синтаксического параллелизма, строится одно из лучших цветаевских стихотворений.

Мировое началось во мгле кочевье:

Это бродят по ночной земле — деревья,

Это бродят золотым вином — грозди,

Это странствуют из дома в дом — звезды,

Это реки начинают путь — вспять!

И мне хочется к тебе на грудь — спать. («Мировое началось во мгле кочевье...», 14 января 1917)

Такова счастливая любовь. Но и равнодушие любимого оборачивается вселенской катастрофой, которая настигает всех женщин земли:

Вчера еще в глаза глядел,

А нынче — все косится в сторону!

Вчера еще до птиц сидел, —

Все жаворонки нынче — вороны!

Я глупая, а ты умен,

Живой, а я остолбенелая.

О вопль женщин всех времен:

«Мой милый, что тебе я сделала?!» («Вчера еще в глаза глядел...», 14 июня 1920)

Обычный пейзаж, композиционно развертываясь в стихотворении, тоже часто разрастается у Цветаевой до космических масштабов.

Бузина цельный сад залила!

Бузина зелена, зелена,

Зеленее, чем плесень на чане!

Зелена, значит лето в начале,

Синева — до скончания дней!

Бузина моих глаз зеленей! —

начинает поэт позднее стихотворение, работа над которым заняла четыре с половиной года. Бузина меняет цвет и превращается в мелкие бусы цвета запекшейся крови. Потом ее казнят, и она становится черной и одинокой («Возле дома, который пуст, / Одинокий бузинный куст»). Наконец, в последней строфе поэтическая мысль делает очередной скачок, и бузина оказывается одним из символов — болезнью века.

Бузина багрова, багрова!

Бузина целый край забрала

В лапы. Детство мое у власти.

Нечто вроде преступной страсти,

Бузина, меж тобой и мной.

Я бы века болезнь — бузиной

Назвала... («Бузина» , 11 сентября 1931 — 21 мая 1935)

От приметы весеннего пейзажа до пугающего символа, от сада к миру — такова в этом стихотворении судьба обыкновенного кустарника.

Главной своей работой в 1920-е годы Цветаева считает поэмы. Даже заглавия большинства из них обобщенны, масштабны, связаны со стихиями и символами: «На красном коне», «Поэма Горы», «Поэма Конца», «С Моря», «Попытка комнаты», «Лестница», «Поэма Воздуха».

И в гражданских, и в личных темах Цветаева исповедует единый поэтический принцип: грандиозность, безмерность, беспредельность. Для ее поэзии характерна разговорная интонация, переходящая в интонацию ораторскую. Неслучайно она ощущала родство со столь же громогласным Маяковским.

Любовь к мужчине, родине, поэзии Цветаева доводит до предела, испытывает на излом. Она — поэт восклицательных знаков, форсированного голоса, крика, стона. Поэтический голос Цветаевой, говорил И. А. Бродский, был голосом трагедии.

Путь: поэтика быта и поэтика слова

Но к подобной манере и такой картине мира Цветаева пришла не сразу. «Не вправе судить поэта тот, кто не читал каждой его строки. Творчество — преемственность и постепенность. Хронология — ключ к пониманию», — афористично сформулировала она в одной из статей («Поэт о критике», 1926). Ее ранние, юношеские стихотворения более спокойны, гармоничны, связаны не с говорным, а с напевным стихом. В 1913 году, издавая лучшие стихи из двух первых книг под одной обложкой, Цветаева сопровождает их программным предисловием, своеобразным стихотворением в прозе, которое определяет ее творческие задачи.

«Все это было. Мои стихи — дневник, моя поэзия — поэзия собственных имен.

Все мы пройдем. Через пятьдесят лет все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом. И мне хочется крикнуть всем еще живым:

Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох!

Цвет ваших глаз и вашего абажура, разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце, — все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души» (Предисловие к сборнику «Из двух книг», 1913).

Призыв запечатлевать разнообразные подробности бытия напоминает появившиеся в это же время манифесты акмеистов. Но психологическая выделенность вещей в поэзии Ахматовой или культурный контекст, в который включены вещи у Мандельштама, размывается потоком цветаевской страстности. На первом плане в цветаевских стихах оказывается все-таки не мир, а лирическая героиня. Дневник (личное повествование) для поэзии Цветаевой важнее, чем летопись (рассказ о событиях общезначимых). Описывая счастливые, милые подробности девичьей жизни, Цветаева одновременно создает ощущение драматизма бытия, связанного с вечными темами — одиночества, любви, времени, смерти.

Я сегодня всю ночь не усну

От волшебного майского гула!

Я тихонько чулки натянула

И скользнула к окну.

Я — мятежница с вихрем в крови,

Признаю только холод и страсть я.

Я читала Бурже: нету счастья

Вне любви! («Гимназистка»)

В лирическом дневнике Цветаева не только фиксирует жизнь, но и размышляет о ней. Ее стихи, как правило, стремятся к четкой формулировке, афоризму, венчающему строфу или все произведение. Через много лет Цветаева вспоминала разговор с близким к акмеистам поэтом М. А. Кузминым. «Ведь все ради этой строки написано?» — спрашивает она, процитировав одно из стихотворений Кузмина. «Как всякие стихи — ради последней строки. — Которая приходит первой. — О, вы и это знаете!» («Нездешний вечер», 1936).

День был невинен, и ветер был свеж.

Темные звезды погасли.

— Бабушка! Этот жестокий мятеж

В сердце моем — не от Вас ли?.. («Бабушке», 4 сентября 1914)

О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты

Закон звезды и формула цветка. («Стихи растут, как звезды и как розы...», 14 августа 1918)

Предстало нам — всей площади широкой! —

Святое сердце Александра Блока. («Блоку», апрель 1920)

Финальных афоризмов много в ранних стихах Цветаевой. После революции, во время работы над «Лебединым станом», в поэтике Цветаевой происходят важные изменения. «День лирического дневника сжимается до момента, впечатление — до образа, мысль — до символа, и этот центральный образ начинает развертываться не динамически, а статически, не развиваться, а уточняться» (М. Л. Гаспаров. «Марина Цветаева: от поэтики быта к поэтике слова», 1982).

Подобные изменения, продолжает анализ М. Л. Гаспаров, резко меняют и саму структуру, построение стиха.

«Ранние стихи Цветаевой, закругленные концовками, писались с конца, начало подгонялось под конец... Зрелые стихи Цветаевой не имеют ни концовок, ни даже концов, они начинаются с начала: заглавие дает центральный, мучащий поэта образ (например, “Наклон”), первая строка вводит в него, а затем начинается нанизывание уточнений и обрывается в бесконечность».

Действительно, в стихотворении «Маяковскому» (18 сентября 1921), сравнив в первой строфе поэта с архангелом-тяжелоступом, Цветаева продолжает нанизывать сходные метафорические определения: «Он возчик и он же конь, / Он прихоть и он же право», «певец площадных чудес», «гордец чумазый». Завершается этот метафорический ряд оксюморонным соединением прежних определений: «Здорово, булыжный гром! / Зевнул, козырнул — и снова / Оглоблей гребет — крылом / Архангела ломового». Поэт оказывается одновременно архангелом и ломовой лошадью, его крыло — одновременно веслом и оглоблей.

Цветаева поэтически весело и радостно играет с миром, видя в нем все новые и новые метафорические подобия поэту. Причем эти метафоры не случайны, а точны, они передают суть поэзии Маяковского: городскую тематику, тяжеловесность и живописность, соединение земного и небесного.

В первом стихотворении цикла «Стихи к Блоку» (всего в него входит около двадцати текстов) метафорический ряд меняется.

Имя твое — птица в руке,

Имя твое — льдинка на языке.

Одно-единственное движенье губ.

Имя твое — пять букв.

Мячик, пойманный налету,

Серебряный бубенец во рту.

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

В легком щелканье ночных копыт

Громкое имя твое гремит.

И назовет его нам в висок

Звонко щелкающий курок.

Имя твое — ах, нельзя! —

Имя твое — поцелуй в глаза,

В нежную стужу недвижных век,

Имя твое — поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток.

С именем твоим — сон глубок. («Стихи к Блоку», 1; 15 апреля 1916)

Блоковские образы холода (льдинка, снег, ледяной глоток, нежная стужа), бешеной скачки (серебряный бубенец, легкое щелканье ночных копыт), любовного свидания (поцелуй в глаза, поцелуй в снег) растворяются в тексте Цветаевой, создавая в совокупности — уже совсем иной, чем в стихах Маяковскому — образ поэтического мира.

В этюде из двух стихотворений «Молодость» (18 — 20 ноября 1921) сохраняется принцип «нанизывания уточнений», но сами уточнения опять приобретают особый эмоциональный смысл в соответствии с заявленной темой прощания с молодостью. Молодость здесь «сапожок непарный», «ноша и обуза», «морока», «лоскуток кумашный» (кумачовый, красный. — И.С.), «голубка смуглая», «шалая», «золотце мое». В этом стихотворении перебор определений не обрывается и не уходит в бесконечность, а увенчивается обычным для ранней Цветаевой афоризмом-парадоксом:

Неспроста руки твоей касаюсь,

Как с любовником с тобой прощаюсь.

Вырванная из грудных глубин —

Молодость моя! — Иди к другим!

Однако в стихах Цветаевой уточнение имеет и другой характер: поэт ищет подобия центральному понятию, теме уже не в мире, а в языке. Поэтика быта превращается в поэтику слова.

Проследим композиционное развертывание в стихотворении «Рас — стояние: версты, мили...» (24 марта 1925). Уже в первой строфе слово-тема разделено, разрублено, для того чтобы пристальнее всмотреться в него, увидеть в нем новые смыслы:

Рас — стояние: версты, мили...

Нас рас — ставили, рас — садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

И дальше Цветаева вспоминает начинающиеся с той же приставки глаголы, всякий раз обнаруживая в них близкий волнующей ее теме смысл. Мотив расставания, невозможности общения родных людей последовательно проводится через все стихотворение.

Переклички, звуковые метафоры превращают разные слова в своеобразный синонимический ряд: расставили — рассадили — расклеили — распаяли — рассорили — рассорили — расслоили — расселили — расстроиили — растеряли — рассовали — разбили.

Подобными звуковыми метафорами Цветаева завершает уже цитированные «Стихи к сыну»: «В наш-час — страну! в сей-час — страну! / В на-Марс — страну! в без-нас — страну!»

Ранние стихи Цветаевой своей предметностью были похожи на акмеистские. Словесная, филологическая игра в поздних стихотворениях напоминает футуристов. Однако поэт не упивается заумью (как Крученых), а обнаруживает смысл даже в фонетике и грамматике (как Хлебников и Маяковский).

Но любившая Пушкина больше всех других поэтов, Цветаева и в юности, и позднее знала прелесть простого слова, прямо и точно выраженного чувства (простые слова, «автологическая лирика» — самое сложное, высший пилотаж в поэзии: здесь глубина, естественность эмоции не заслоняется тропами и фигурами).

Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может — пьют вино,

Может — так сидят.

Или просто — рук

Не разнимут двое.

В каждом доме, друг,

Есть окно такое. («Бессонница», 10; 23 декабря 1916)

Рябину

Рубили

Зорькою.

Рябина —

Судьбина

Горькая.

Рябина —

Седыми

Спусками...

Рябина!

Судьбина

Русская. («Рябину...», 1934)

В этом коротком стихотворении (всего двенадцать слов, каждое из них выделено в стих) едва ли не каждое слово перекликается с другими. Бытовая картинка (рубят куст рябины) становится для поэта символом ее собственной судьбы (рябина, как мы уже говорили, была «личным» деревом поэта), человеческой «судьбины горькой» и всей «судьбины русской».

Меняясь, Цветаева сохраняла основы романтического мировоззрения, его противопоставление искусства и жизни. Искусство было для поэта и оправданием жизни, и защитой от нее. «Я не люблю жизни как таковой, — признавалась она чешской подруге, — для меня она начинает значить, т. е. обретать смысл и вес, — только преображенная, т. е. — в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая» (А.А. Тесковой, 30 декабря 1925).

Цветаева начинала с поэтизации быта. Когда же быт оказался таким, что его стало невозможно поэтизировать, она отказалась от жизни.

Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный... («Пора снимать янтарь...», февраль 1941)

Четверостишие-набросок — одно из последних, написанных М. И. Цветаевой в любимой и неприветливой Москве. Дальше были война, эвакуация, Елабуга, ощущение безвыходности и «возвращение билета» Творцу.

l . Какими были детство и юность Цветаевой? Кому из поэтов Серебряного века она оказывается близка?

2. Каковы цветаевские культурные интересы и предпочтения? Как они отразились в ее творчестве?

3. Как назывался первый стихотворный сборник Цветаевой? Какое важное свойство ее поэзии отразилось в нем?

4. Что вам известно о судьбе Цветаевой и ее семьи во время революции? Каким был взгляд поэта на российскую современность в книге «Лебединый стан»?

5. Почему Цветаева чувствовала себя одинокой в эмиграции? Каково было ее отношение к событиям, происходящим в СССР?

6. Какие особенности поэзии Цветаевой роднят ее с романтизмом? Какие свойства цветаевской поэзии сближают ее с акмеизмом и футуризмом?

7. Какие темы и мотивы оказываются главными, доминирующими в поэзии Цветаевой?

8 . Как уже говорилось в тексте главы, Цветаева ценила многих своих современников и посвящала им стихи и воспоминания. В то же время для нее характерна стойкая неприязнь к Чехову. «Чехова с его шуточками, прибауточками, усмешечками ненавижу с детства», — признается она Б. Л. Пастернаку (1 июля 1926). «И, кажется, знаю: чтобы стать поэтом, стать тем поэтом, который Вы есть, у Вас не хватило любви — к высшим ценностям; ненависти — к низшим. Случай Чехова, самого старшего — умного — и безнадежного — из чеховских героев. Самого чеховского», — соединяет она похвалу и упрек в письме эмигрантскому поэту Дону Аминадо (31 мая 1938). Как бы вы ответили на вопрос: «Почему Цветаева не любила Чехова? » Не проявляются ли в этой нелюбви какие-то важные особенности ее мировоззрения? (Напомню, что к Чехову сложно относились также Ахматова и Мандельштам.)

9. В заметке для книги «Земные приметы» (1919) Цветаева признается: «Две любимые вещи в мире: песня — и формула». Как эти «любимые вещи» проявляются в ее стихах?

10. По наблюдениям М. JI. Гаспарова, процитированным в тексте главы, развитие поэзии Цветаевой шло от поэтики быта к поэтике слова. Найдите в сборнике Цветаевой тексты, наиболее наглядно иллюстрирующие поэтику быта и поэтику слова.

11. В поэзии Цветаевой часто используются звуковые метафоры. Что это такое? Чем они отличаются от обычных метафор, тропов? Найдите в сборнике Цветаевой стихотворения, где этот прием проявляется особенно очевидно.

12. Цветаева была московским поэтом, в то время как Ахматова и Мандельштам — поэтами Петербурга. Попробуйте сравнить какой-либо текст из «Стихов о Москве» Цветаевой с петербургскими стихами Ахматовой и Мандельштама. Напишите сочинение-миниатюру «Москва Цветаевой и Петербург Ахматовой (Мандельштама)».

13. В ахматовском цикле «Венок мертвым» Цветаевой посвящены два стихотворения. Прочитайте одно из них.

НАС ЧЕТВЕРО

Комаровские наброски

Ужели и гитане гибкой

Все муки Данта суждены.

О. М .

Таким я вижу облик Ваш и взгляд.

Б. П.

О, Муза Плача...

М .Ц .

...И отступилась я здесь от всего,

От земного всякого блага.

Духом, хранителем «места сего»

Стала лесная коряга.

Все мы немного у жизни в гостях,

Жить — это только привычка.

Чудится мне на воздушных путях

Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у восточной стены,

В зарослях крепкой малины,

Темная, свежая ветвь бузины...

Это — письмо от Марины. (1961)

Попробуйте определить, какие стихи использованы Ахматовой в качестве эпиграфов. По какому принципу она объединяет поэтов? Почему письмом от Марины оказывается ветвь бузины?