Герой наш трухнул, однако ж, порядком. Хотя бричка мчалась во всю пропалую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями, отлогостями и пригорками, но он всё еще поглядывал назад со страхом, как бы ожидая, что вот-вот налетит погоня. Дыхание его переводилось с трудом, и когда он попробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал, что оно билось, как перепелка в клетке. «Эк, какую баню задал! смотри ты какой!» Тут много было посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных желаний; попались даже и нехорошие слова.
Что ж делать? Русской человек, да еще и в сердцах. К тому ж дело было совсем нешуточное. «Что ни говори», сказал он сам в себе: «а не подоспей капитан-исправник, мне, может быть, не далось бы более и на свет божий взглянуть! Пропал бы, как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим детям ни состояния, ни честного имени!» Герой наш очень заботился о своих потомках.2.Почему Селифан невзлюбил
барина?
«Экой
скверной барин!» думал про себя Селифан: «Я еще никогда не видал такого барина.
То-есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай есть, а коня ты должен
накормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство: что примером нам
кошт, то для него овес, он его продовольство».
Кони
тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве: не только гнедой и Заседатель, но
и сам чубарый был не в духе. Хотя ему на часть и доставался всегда овес похуже,
и Селифан не иначе всыпал ему в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!»,
но, однако ж, это всё-таки был овес, а не простое сено, он жевал его с
удовольствием и часто засовывал длинную морду свою в корытца к товарищам,
поотведать, какое у них было продовольство, особливо когда Селифана не было в
конюшне; но теперь одно сено... не хорошо; все были недовольны.
3.Сравните взгляды на
жизнь двадцатилетнего человека и Чичикова (как они связаны с незнакомкой?)
Во всё
продолжение этой проделки Чичиков глядел очень внимательно на молоденькую
незнакомку. Он пытался несколько раз с нею заговорить, но как-то не пришлось
так. А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и
тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на виденье, и опять осталась
дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и
пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых,
шероховато-бедных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов ее, или среди
однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз
встретится на пути человеку явленье, не похожее на всё то, что случалось ему
видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те,
которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде, поперек каким бы ни было
печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость,
как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим
блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей
бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики
стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и
пропал из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным
образом показалась в нашей повести и так же скрылась. Попадись на ту пору
вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он
или просто только что начавший жизненное поприще, и боже! чего бы не
проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он
бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и
дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв
и себя, и службу, и мир, и всё, что ни есть в мире.
Но герой
наш уже был средних лет и осмотрительно-охлажденного характера. Он тоже
задумался и думал, но положительнее, не так безотчетны и даже отчасти очень
основательны были его мысли. «Славная бабенка!» сказал он, открывши табакерку и
понюхавши табаку. «Но ведь что, главное, в ней хорошо? Хорошо то, что она сейчас
только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института; что в ней,
как говорится, нет еще ничего бабьего, то-есть именно того, что у них есть
самого неприятного. Она теперь как дитя, всё в ней просто: она скажет, что ей
вздумается, засмеется, где захочет засмеяться. Из нее всё можно сделать, она
может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выйдет дрянь! Вот пусть-ка только за
нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год так ее наполнят всяким
бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и надутость, и
чопорность; станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать
голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого
смотреть; всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно;
запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и
выйдет, просто, чорт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом
прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик
почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на
службе? Ведь если, положим, этой девушке да придать тысячонок двести приданого,
из нее бы мог выдти очень, очень лакомый кусочек. Это бы могло составить, так
сказать, счастье порядочного человека». Двести тысячонок так привлекательно
стали рисоваться в голове его, что он внутренно начал досадовать на самого
себя, зачем в продолжение хлопотни около экипажей не разведал от форейтора или
кучера, кто такие были проезжающие. Скоро, однако ж, показавшаяся деревня
Собакевича рассеяла его мысли и заставила их обратиться к своему постоянному
предмету.
4.Какой характер у
Чичикова? (цитата из текста)
Но герой
наш уже был средних лет и осмотрительно-охлажденного характера. Он тоже
задумался и думал, но положительнее, не так безотчетны и даже отчасти очень
основательны были его мысли. «Славная бабенка!» сказал он, открывши табакерку и
понюхавши табаку.
5.Опишите деревню
Собакевича: двор, колодец и др.
Деревня
показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла,
одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся
деревянный дом с мезонином, красной крышей и темносерыми или, лучше, дикими
стенами, дом в роде тех, какие у нас строят для военных поселений и немецких
колонистов. Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со
вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин — удобства и, как
видно, вследствие того заколотил на одной стороне все отвечающие окна и
провертел на место их одно, маленькое, вероятно понадобившееся для темного
чулана. Фронтон тоже никак не пришелся посреди дома, как ни бился архитектор,
потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не
четыре колонны, как было назначено, а только три. Двор окружен был крепкою и
непомерно толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о
прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые
бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тож срублены
были на диво: не было кирченых стен, резных узоров и прочих затей, но всё было
пригнано плотно и как следует. Даже колодец был обделан в такой крепкий дуб,
какой идет только на мельницы да на корабли. Словом, всё, на что ни глядел он,
было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к
крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское в
чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как
молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки,
двухструнные, легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего
парня, мигача и щеголя, и подмигивающего, и посвистывающего на белогрудых и
белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья.
Выглянувши, оба лица в ту же минуту спрятались.
6.Портретная
характеристика Собакевич. Как его звали?
Когда
Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма
похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был
совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал
он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги. Цвет лица имел
каленый, горячий, какой бывает на медном пятаке. Известно, что есть много на
свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла
никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но
просто рубила со всего плеча, хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой
— вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на
свет, сказавши: «живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у
Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и, в
силу такого неповорота, редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или
на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда
проходили они столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное
сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем. Зная привычку его наступать на
ноги, он очень осторожно передвигал своими и давал ему дорогу вперед. Хозяин,
казалось, сам чувствовал за собою этот грех и тот же час спросил: «Не
побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не произошло
никакого беспокойства.
7.На кого похож
помещик? Как его называет Чичиков?
Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз
показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства
фрак на нем был совершенно медвежьего цвета.
Родился ли ты уж так медведем или
омедведила тебя захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез
них сделался то, что называют человек-кулак?
Нет, кто уж кулак, тому не разогнуться в
ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдет еще хуже. Попробуй он
слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место
повиднее, всем тем, которые в самом деле узнали какую-нибудь науку. Да еще,
пожалуй, скажет потом: «Дай-ка себя покажу!» Да такое выдумает мудрое
постановление, что многим придется солоно... Эх, если бы все кулаки!..»
«Кулак, кулак!» подумал про себя
Чичиков: «да еще и бестия в придачу!»
«По два с полтиною содрал за мертвую
душу, чортов кулак!»
8.Опишите интерьер
дома Собакевича. В чём его особенность?
Вошед в гостиную, Собакевич показал на
кресла, сказавши опять: «Прошу!» Садясь, Чичиков взглянул на стены и на
висевшие на них картины. На картинах всё были молодцы, всё греческие
полководцы, гравированные во весь рост: Маврокордато в красных панталонах и
мундире, с очками на носу, Колокотрони, Миаули, Канари. Все эти герои были с
такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу.
Между крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего, поместился
Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых
узеньких рамках. Потом опять следовала героиня греческая Бобелина, которой одна
нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние
гостиные. Хозяин, будучи сам человек здоровый и крепкий, казалось, хотел, чтобы
и комнату его украшали тоже люди крепкие и здоровые. Возле Бобелины, у самого
окна, висела клетка, из которой глядел дрозд темного цвета с белыми крапинками,
очень похожий тоже на Собакевича. Гость и хозяин не успели помолчать двух
минут, как дверь в гостиной отворилась и вошла хозяйка, дама весьма высокая, в
чепце с лентами, перекрашенными домашнею краскою. Вошла она степенно, держа голову прямо,
как пальма.
Почти в течение целых пяти минут все
хранили молчание; раздавался только стук, производимый носом дрозда о дерево
деревянной клетки, на дне которой удил он хлебные зернышки. Чичиков еще раз
окинул комнату и всё, что в ней ни было, — всё было прочно, неуклюже в
высочайшей степени и имело какое-то странное сходство с самим хозяином дома: в
углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах:
совершенный медведь. Стол, креслы, стулья — всё было самого тяжелого и
беспокойного свойства; словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил:
и я тоже Собакевич! или: и я тоже очень похож на Собакевича!
9. О чём говорят
«детали» интерьера ?
Словом, всё, на что ни глядел он, было
упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке.
10.О чём они
разговаривают? Почему у Собакевича все мошенники?
«Мы об
вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича», сказал наконец
Чичиков, видя, что никто не располагается начинать разговора: «в прошедший
четверг. Очень приятно провели там время».
«Да, я не
был тогда у председателя», отвечал Собакевич.
«А
прекрасный человек!»
«Кто
такой?» сказал Собакевич, глядя на угол печи.
«Председатель».
«Ну,
может быть, это вам так показалось: он только что масон, а такой дурак, какого
свет не производил».
Чичиков
немного озадачился таким отчасти резким определением, но потом, поправившись,
продолжал: «Конечно, всякой человек не без слабостей, но зато губернатор, какой
превосходный человек!»
«Губернатор
превосходный человек?»
«Да, не
правда ли?»
«Первый
разбойник в мире!»
«Как,
губернатор разбойник?» сказал Чичиков и совершенно не мог понять, как
губернатор мог попасть в разбойники. «Признаюсь, этого я бы никак не подумал»,
продолжал он. «Но позвольте, однако же, заметить: поступки его совершенно не
такие; напротив, скорее даже мягкости в нем много». Тут он привел в
доказательство даже кошельки, вышитые его собственными руками, и отозвался с
похвалою об ласковом выражении лица его.
«И лицо
разбойничье!» сказал Собакевич. «Дайте ему только нож да выпустите его на
большую дорогу, зарежет, за копейку зарежет! Он да еще вице-губернатор — это
Гога и Магога».
«Нет, он
с ними не в ладах», подумал про себя Чичиков. «А вот заговорю я с ним о
полицеймейстере? он, кажется, друг его». — «Впрочем, что до меня», сказал он:
«мне, признаюсь, более всех нравится полицеймейстер. Какой-то этакой характер
прямой, открытый; в лице видно что-то простосердечное».
«Мошенник!»
оказал Собакевич очень хладнокровно: «продаст, обманет, еще и пообедает с вами!
Я их знаю всех: это всё мошенники; весь город там такой: мошенник на мошеннике
сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть
порядочный человек: прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья».
После
таких похвальных, хотя несколько кратких биографий Чичиков увидел, что о других
чиновниках нечего упоминать, и вспомнил, что Собакевич не любил ни о ком хорошо
отзываться.
11.У какого помещика
люди умирают как мухи?
«У меня не
так», говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки: «у меня не так, как у
какого-нибудь Плюшкина: 800 душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!»
«Кто такой этот Плюшкин?»
спросил Чичиков.
«Мошенник», отвечал Собакевич.
«Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем
он: всех людей переморил голодом».
«Вправду!» подхватил с участием
Чичиков. «И вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве?»
«Как мухи мрут».
«Неужели как мухи? А позвольте
спросить: как далеко живет он от вас?»
12.Что автор говорит о
душе Собакевича?
Собакевич слушал, всё попрежнему
нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение показалось в лице
его. Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе
не там, где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта
такою толстою скорлупою, что всё, что ни ворочалось на дне ее, не производило
решительно никакого потрясения на поверхности.
13.Готов ли он продать
души Чичикову Павлу Ивановичу? По какой
цене? Уместен ли торг? Как он описывает
«товар?»
«Итак?..»
сказал Чичиков, ожидая не без некоторого волненья ответа.
«Вам
нужно мертвых душ?» спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления,
как бы речь шла о хлебе.
«Да»,
отвечал Чичиков, и опять смягчил выражение, прибавивши: «несуществующих».
«Найдутся,
почему не быть...» сказал Собакевич.
«А если
найдутся, то вам, без сомнения... будет приятно от них избавиться?»
«Извольте,
я готов продать», сказал Собакевич, уже несколько приподнявши голову и
смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь здесь какую-нибудь выгоду.
«Чорт
возьми», подумал Чичиков про себя: «этот уж продает еще прежде, чем я
заикнулся!» и проговорил вслух: «А, например, как же цена, хотя, впрочем,
конечно, это такой предмет... что о цене даже странно...»
«Да чтобы
не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей за штуку!» сказал Собакевич.
«По сту!»
вскричал Чичиков, разинув рот и поглядевши ему в самые глаза, не зная, сам ли
он ослышался или язык Собакевича, по своей тяжелой натуре не так поворотившись,
брякнул, вместо одного, другое слово.
«Что ж,
разве это для вас дорого?» произнес Собакевич и потом прибавил: «А какая бы,
однако ж, ваша цена?»
«Моя
цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не понимаем друг друга, позабыли, в
чем состоит предмет. Я полагаю с своей стороны, положа руку на сердце: по
восьми гривен за душу, это самая красная цена!»
«Эк куда
хватили, по восьми гривенок!»
«Что ж,
по моему суждению, как я думаю, больше нельзя».
«Ведь я
продаю не лапти».
«Однако
ж, согласитесь сами: ведь это тоже и не люди».
«Так вы
думаете, сыщете такого дурака, который бы вам продал по двугривенному ревизскую
душу?»
«Но
позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже
умерли, остался один не осязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не входить в
дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли, извольте, дам, а больше
не могу».
«Стыдно
вам и говорить такую сумму! вы торгуйтесь, говорите настоящую цену!»
«Не могу,
Михаил Семенович, поверьте моей совести, не могу: чего уж невозможно сделать,
того невозможно сделать», говорил Чичиков, однако ж по полтинке еще прибавил.
«Да чего
вы скупитесь?» сказал Собакевич: «право, недорого! Другой мошенник обманет вас,
продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не
мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот,
например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как только
рессорные. И не то, как бывает московская работа, что на один час, прочность
такая, сам и обобьет и лаком покроет!»
Чичиков
открыл рот с тем, чтобы заметить, что Михеева, однако же, давно нет на свете;
но Собакевич вошел, как говорится, в самую силу речи, откуда взялась рысь и дар
слова:
«А Пробка
Степан, плотник? Я голову прозакладую, если вы где сыщете такого мужика. Ведь
что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с
вершком ростом!»
Чичиков
опять хотел заметить, что и Пробки нет на свете; но Собакевича, как видно,
пронесло; полились такие потоки речей, что только нужно было слушать:
«Милушкин,
кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник:
что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот
хмельного! А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик один станет за всех, в Москве
торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ! Это
не то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин».
«Но
позвольте», сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением
речей, которым, казалось, и конца не было: «зачем вы исчисляете все их
качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый.
Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица».
«Да,
конечно, мертвые», сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, что они в
самом деле были уже мертвые, а потом прибавил: «впрочем, и то сказать: что из
этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не
люди».
«Да всё
же они существуют, а это ведь мечта».
«Ну нет,
не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете:
машинища такая, что в эту комнату не войдет: нет, это не мечта! А в плечищах у
него была такая силища, какой нет у лошади; хотел бы я знать, где бы вы в
другом месте нашли такую мечту!» Последние слова он уже сказал, обратившись к
висевшим по стене портретам Багратиона и Колокотрони, как обыкновенно случается
с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к
тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему
третьему, даже вовсе незнакомому, от которого, знает, что не услышит ни ответа,
ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как
будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту
незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал,
или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
«Нет,
больше двух рублей я не могу дать», сказал Чичиков.
«Извольте,
чтоб не претендовали на меня, что дорого запрашиваю и не хочу сделать вам
никакого одолжения, извольте — по семидесяти пяти рублей за душу, только
ассигнациями, право, только для знакомства!»
«Что он,
в самом деле», подумал про себя Чичиков: «за дурака, что ли, принимает меня», и
прибавил потом вслух: «Мне странно, право: кажется, между нами происходит
какое-то театральное представление, или комедия; иначе я не могу себе объяснить...
Вы, кажется, человек довольно умный, владеете сведениями образованности. Ведь
предмет просто: фу-фу. Что ж он сто́ит? кому нужен?»
«Да, вот,
вы же покупаете; стало быть, нужен».
Здесь
Чичиков закусил губу и не нашелся, что отвечать. Он стал было говорить про
какие-то обстоятельства фамильные и семейственные, но Собакевич отвечал просто:
«Мне не
нужно знать, какие у вас отношения: я в дела фамильные не мешаюсь, это ваше
дело. Вам понадобились души, я и продаю вам, и будете раскаиваться, что не
купили».
«Два
рублика», сказал Чичиков.
«Эк,
право, затвердила сорока Якова одно про всякого, как говорит пословица; как
наладили на два, так не хотите с них и съехать. Вы давайте настоящую цену!»
«Ну, уж
чорт его побери!» подумал про себя Чичиков: «по полтине ему прибавлю, собаке,
на орехи!» — «Извольте, по полтине прибавлю»,
«Ну,
извольте, и я вам скажу тоже мое последнее слово: пятьдесят рублей! право,
убыток себе, дешевле нигде не купите такого хорошего народа!»
«Экой
кулак!» сказал про себя Чичиков и потом продолжал вслух с некоторою досадою:
«Да что, в самом деле... как будто точно сурьезное дело; да я в другом месте
нипочем возьму. Еще мне всякой с охотой сбудет их, чтобы только поскорей
избавиться. Дурак разве станет держать их при себе и платить за них подати!»
«Но
знаете ли, что такого рода покупки, я это говорю между нами, по дружбе, не
всегда позволительны, и расскажи я или кто иной, — такому человеку не будет
никакой доверенности относительно контрактов или вступления в какие-нибудь
выгодные обязательства».
«Вишь
куды метит, подлец!» подумал Чичиков и тут же произнес с самым хладнокровным
видом: «Как вы себе хотите, я покупаю не для какой-либо надобности, как вы
думаете, а так, по наклонности собственных мыслей. Два с полтиною не хотите —
прощайте!»
«Его не
собьешь, неподатлив!» подумал Собакевич. «Ну, бог с вами, давайте по тридцати и
берите их себе!»
«Нет, я
вижу, вы не хотите продать; прощайте!»
«Позвольте,
позвольте!» сказал Собакевич, взявши его за руку и ведя в гостиную. «Прошу, я
вам что-то скажу».
«К чему
беспокойство, я сказал всё».
«Позвольте,
позвольте!» сказал Собакевич, не выпуская его руки и наступив ему на ногу, ибо
герой наш позабыл поберечься, в наказанье за что должен был зашипеть и
подскочить на одной ноге.
«Прошу
прощенья! я, кажется, вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь сюда! Прошу!» Здесь
он усадил его в кресла, с некоторою даже ловкостию, как такой медведь, который
уже побывал в руках, умеет и перевертываться и делать разные штуки на вопросы:
«А покажи, миша, как бабы парятся?» или: «А как, миша, малые ребята горох
крадут?»
«Право, я
напрасно время трачу, мне нужно спешить».
«Посидите
одну минуточку, я вам сейчас скажу одно приятное для вас слово». Тут Собакевич
подсел поближе и сказал ему тихо на ухо, как будто секрет: «Хотите угол?»
«То-есть
двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, копейки не
прибавлю».
Собакевич
замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с
орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку.
«Какая ж
будет ваша последняя цена?» сказал наконец Собакевич.
«Два с
полтиною».
«Право, у
вас душа человеческая все равно, что пареная репа. Уж хоть по три рубли дайте!»
«Не
могу».
«Ну,
нечего с вами делать, извольте! Убыток, да уж нрав такой собачий: не могу не
доставить удовольствия ближнему. Ведь, я чай, нужно и купчую совершить, чтоб
все было в порядке».
«Разумеется».
«Ну, вот
то-то же, нужно будет ехать в город».
Так
совершилось дело. Оба решили, чтобы завтра же быть в городе и управиться с
купчей крепостью. Чичиков попросил списочка крестьян. Собакевич согласился
охотно и тут же, подошед к бюро, собственноручно принялся выписывать всех не
только поименно, но даже с означением похвальных качеств.
14.Как выражается
русский народ и во что это выражение «выливается?»
«Эх ты! А
и седым волосом еще подернуло! скрягу Плюшкина не знаешь, того, что плохо
кормит людей?»
«А!
заплатанной, заплатанной!» вскрикнул мужик. Было им прибавлено и
существительное к слову заплатанной, очень удачное, но не употребительное в
светском разговоре, а потому мы его пропустим. Впрочем, можно догадываться, что
оно выражено было очень метко, потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал
из виду и много уехали вперед, однако ж всё еще усмехался, сидя в бричке.
Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно
ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в
Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое
прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от
древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во всё
свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко,
всё равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает метко всё
то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких
иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкой русской ум, что не лезет за
словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как
пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или
губы — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
15.Как мужики называли
Плюшкина?
…заплатанной
16.Объясните смысл
последнего абзаца этой главы.
Как несметное множество церквей,
монастырей с куполами, главами, крестами рассыпано по святой благочестивой
Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, постреет и
мечется по лицу земли. И всякой народ, носящий в себе залог сил, полный
творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров бога,
своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой
ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера.
Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким
щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает
свое, не всякому доступное умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое
было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы
кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово.
Комментариев нет:
Отправить комментарий