Панорама народной жизни в поэме Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Две лекции Свердлова

Попытка эпоса

Между сказкой и реальностью.. 1

Две формулы счастья. 2

Тупики изначального замысла

. 4

Обретение истинной темы.. 5

Энциклопедия народных бед. 6

Море живого народного слова. 6

Между неудачей и достижением.. 9

 

 

Между сказкой и реальностью

Нет никакого сомнения в том, что знаменитая поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» — величайшая эпическая поэма, занимающая особое место в истории русской литературы. При этом и замысел поэмы, и разворачивание ее, и ее судьба в высшей степени противоречивы. Разобраться в этих противоречиях и определить для себя истинную ценность поэмы — такова задача нашего разговора.

 

Начать надо с того, что поэма эта так и осталась незаконченной, и незаконченность «Кому на Руси жить хорошо» не является неким следствием замысла Некрасова. Сам поэт горько жалел о том, что уже не в состоянии закончить поэму и что умрет, так и не дописав ее, и настаивал на том, что по-настоящему понята она может быть только как целая, в своей завершенности. Это первое.

 

Но при этом нас не покидает чувство следующего порядка. Нам кажется, что незаконченность «Кому на Руси жить хорошо» не просто следствие объема поэмы, ее грандиозного замысла и слабевших с годами сил самого Некрасова. Не покидает ощущение, что поэма как бы не могла быть закончена, что завершить ее по-настоящему было едва ли не столь же трудно, как завершить другую поэму, трилогию Гоголя «Мертвые души». И поставить точки над «и», ответить на все вопросы, подытожить поэму — нам представляется это вряд ли возможным.

 

Дело в том, что в основе самого ее замысла лежат несколько, как нам кажется, непреодолимых противоречий. Начнем с того, что это поэма, которую Некрасов начал публиковать в 1866 году (в «Современнике» тогда был опубликован пролог к поэме) и дальше продолжал публиковать ее в своих журналах, сначала в «Современнике», потом в «Отечественных записках», в течение второй половины 1860-х годов и в 1870-х.

 

И эта поэма, над которой Некрасов работал более десяти лет, вписывается в традицию коренных вопросов, которые поставлены бывают в заглавии русских сочинений. Действительно, мы имеем роман Герцена «Кто виноват?», мы имеем роман Чернышевского «Что делать?». Вдогонку к знаменитым романам мы имеем статью Добролюбова «Когда же придет настоящий день?». Но это, как известно, далеко не полный перечень знаменитых вопросов. И к ним должен присоединиться еще один коренной вопрос — «Кому на Руси жить хорошо?»

 

Так вот, уже в этом вопросе, в самом вопросе, поставленном в заглавие поэмы, есть по крайней мере два трудно преодолимых противоречия. Первое — это противоречие между сказочной условностью и реалистическим обобщением. Дело в том, что поэма действительно постоянно колеблется между этих двух полюсов: сказочная условность диктует один ряд образов и определенную фольклорную логику, логику сказки, логику мифа, а реалистическое обобщение подчиняется совершенно другому логическому ряду. И если, согласно сказочной условности, семь временнообязанных, то есть еще не до конца освобожденных реформой мужиков, ищут того самого счастливца, сказочного человека, который обладает всей полнотой счастья, то есть ищут одного счастливого человека, то, по логике реалистического обобщения, мужики ищут как бы группу людей.

 

Они не ищут того самого попа, который счастлив, того самого помещика, который счастлив, того самого вельможу или боярина. Они ищут группу людей, то сословие, может быть, тот слой, который может считаться на Руси счастливым. Уже в самом начале движения семи озадаченных этим вопросом мужиков лежит двусмысленность. Мы понимаем, что один человек, который окажется, по воле судьбы, счастливым, не решит авторского вопроса. При этом мужики явно стремятся найти того самого единственного, хоть одного, который будет счастлив на Руси. Это первое противоречие.

 

Две формулы счастья

Второе противоречие в понимании счастья. Первый поп, которого встречают мужики в своих поисках счастья, определяет его следующим образом:

 

— В чем счастие, по вашему?

Покой, богатство, честь —

Не так ли, други милые? —

Они сказали: «Так»…

 

То есть между попом, который пытается договориться с мужиками в своем понимании счастья, и семью искателями нет противоречия: покой, богатство, честь. И затем еще раз эта формула, слегка видоизмененная, будет повторена другим попом, который характеризует бывшего мужика, а ныне купца Ермила Гирина как счастливого человека:

 

Да! Был мужик единственный!

Имел он всё, что надобно

Для счастья: и спокойствие,

И деньги, и почет…

 

Вот первое определение счастья, с которым мужики не спорят.

 

Но, несомненно, в поэме присутствует и другое понимание счастья, особенно в большой главе «Пир на весь мир», которой завершается корпус поэмы. Это понимание счастья было выражено в письме к Некрасову некоей народницы с говорящей фамилией Малоземова, которая работала в сельских школах, которая ушла в народ и жила в народе, и это письмо формулирует совершенно другую концепцию счастья. Давайте зачтем. Своим письмом Малоземова отреагировала на опубликованные части «Кому на Руси жить хорошо» и откликнулась на них.

 

Писала она следующее. Она чувствует себя счастливым человеком, несмотря на то, что она стара, некрасива, бедна. Она счастлива тем, что посвятила себя народному благу и что воспитывает крестьянских детей «с сознанием человеческого достоинства» (это цитата), отдает народу все силы. А Некрасов, отвечая ей, заметил: «Счастие, о котором Вы говорите, составило бы предмет продолжения моей поэмы — ей не суждено окончиться».

 

Примерно такое же понимание счастья находим в письме Чернышевского из сибирской каторги, где он говорит о своей счастливой судьбе. Письмо жене: «За тебя я жалею, что было так. За себя самого я совершенно доволен. Я думал о других, — об этих десятках миллионов нищих, и я радуюсь тому, что без моей воли и заслуги придано больше прежнего силы и авторитета моему голосу, который зазвучит же когда-нибудь в защиту их». Вот счастье, и, собственно, герои романа самого Чернышевского «Что делать?» счастливы таким счастьем, счастьем самопожертвования, и статья-отклик на «Что делать?» Страхова называлась «Счастливые люди».

 

Собственно, что же далеко ходить: не только продолжение поэмы отвечало бы замечанию Малоземовой и ее варианту счастья, но и сам Гриша Добросклонов, герой завершающей части поэмы «Пир на весь мир», охарактеризован как человек счастливый. Что для счастья ему нужно:

 

…Лет пятнадцати

Григорий твердо знал уже,

Что будет жить для счастия

Убогого и темного

Родного уголка.

 

В рукописи это звучало так:

 

Лет пятнадцати

Григорий твердо знал уже,

Кому отдаст всю жизнь свою

И за кого умрет.

 

И также вариант, который не попал в цензурный, опубликованный при жизни:

 

Ему судьба готовила

Путь славный, имя громкое

Народного заступника,

Чахотку и Сибирь.

 

И вот это «имя громкое народного заступника, чахотка и Сибирь» — едва ли не формула счастья как самопожертвования, такая парадоксальная формула другого счастья. Таким образом, понимание счастья расходится как бы по полюсам: покой, богатство, честь, с одной стороны, — это счастье самоудовлетворения в благах земных; и счастье в самопожертвовании, в отдаче себя, в жизни для других, жизни для народа. Это два понимания счастья, и нельзя сказать, чтобы они были как-то согласованы, гармонически сочетались, чтобы это были два слоя и два плана и между ними были установлены все необходимые логические мосты. Какая-то двусмысленность и неопределенность все равно остается в понимании счастья при чтении поэмы.

 

Тупики изначального замысла

Итак, двусмысленность и противоречия не преодолены по ходу поэмы, и это, конечно, сказалось и на ее структуре. В первой части, после пролога, в главах «Поп», «Сельская ярмонка», «Пьяная ночь» план поэмы выдержан достаточно последовательно. Действительно, мужики ищут счастливого: останавливают попа, расспрашивая его о счастье, останавливают помещика, расспрашивая его о счастье, ставят ведро водки на сельской ярмонке и выкрикивают, кто же счастлив, и из списка кандидатов, который так стихийно возник в споре мужиков, два персонажа высказались.

 

Готовился Некрасов ввести и третьего, чиновника. Вот прозаические наброски в его черновиках. Вот что говорит исправник, то есть чиновник, на вопрос о том, счастлив ли он: «Как позовет тебя губернатор да даст приказ во что бы то ни стало к такому-то числу такую-то сумму очистить!.. Ну и едешь во все свое царство, в уезд, словно в воду опущенный, — знаешь, что везешь туда горе, слезы, и сколько этих слез и горя. <…> Зверем-то не всякий родится, даже редко, чтоб чувствовал удовольствие, как зубы валятся изо рта мужиков, борода редеет, да чтоб кричал, бранился. <…> А преступления? То и знай «не виноват», а ты его под кнут, а ты его в Сибирь». Страдает от страдания других исправник и тоже не может чувствовать себя счастливым, отказывается признать себя счастливым. Вот возникает в плане чиновник. Это не удалось воплотить Некрасову.

 

Смутные намеки о поиске вельмож и царя, в черновиках есть наброски путешествия мужиков уже в Петербург, то есть Некрасов не отказался от своего замысла перебрать всех кандидатов и дойти до самого царя. Он все искал эти пути, но, видимо, пути эти были непростые. Он оказывался в тупике, он не знал, как выбраться из сложной ситуации, и после первых глав был перерыв семь лет. И после семилетнего перерыва видно, как Некрасов изменил замысел, как по-другому повел повествование. Разрешил ли Некрасов эти противоречия? Как я уже сказал, нет. Является ли поэма последовательной? Нет.

 

Вот этот прямой путь поиска счастливого захлебывается, упирается в тупик, и мужики начинают подолгу беседовать с другими представителями народа, слушать их истории. Возникают огромные поэмы в поэме, не то чтобы главы, вполне законченные, с разворачиванием крестьянских судеб, и заведомо, заранее известно, что о счастье тут речи быть не может. То есть сама тема уходит как бы на второй план, она размывается, почти исчезает, только пунктиром остается. И уже как дань условности для попытки связать начало с концами звучит рефрен поэмы, рассказ мужиков, как они заспорили между собой и отправились в путь, отказавшись до того вожделенного момента, как найдут счастливого, видеться и с женами, и с детьми. Этот рефрен повторяется, но по-настоящему он уже не определяет ритма поэмы.

 

Обретение истинной темы

Но в этих противоречиях Некрасов отчасти стихийно, отчасти сознательно нашел, наверное, истинную тему своей поэмы. Какова же она — вот вопрос. Это великая тема, и обращение к такой теме невиданно и неслыханно было на Руси, и Некрасов, который впервые развернул эту тему, явился в мире русской поэзии настоящим новатором. Что же это за тема?

 

Я бы ее сформулировал так: это самопознание русского народа. Собственно, куда отправляются мужики? Они отправляются по Руси. Что же они ищут? Не просто же счастье и не просто тех представителей элиты, тех представителей счастливых классов, которые только и могут претендовать на счастье. Когда мужики спорят, конечно, ни один из них не назвал счастливым мужика: поп, помещик, купец, вельможа, чиновник, царь, но не мужик.

 

Но получается, что наши семь сказочных мужиков отправляются на поиски мужика. Они отправляются на поиски народной души. Они ищут самое себя, если так можно сказать. Это хождение народных искателей в народ. Это хождение народа в народ, что называется. Народ сам взыскует себя, углубляется в себя, постигает себя. Вот истинная тема этой поэмы. И когда возникают фигуры попа, помещика, даже этого самого исправника, который остался только в бумагах, в черновиках, они являются, по сути, функциями от народа: поп показан на народном фоне и по отношению к мужику, помещик показан на народном фоне по отношению к мужику, исправник показан по отношению к мужику. Они не самодостаточные. Они не являются целью повествования. Цель повествования — всякий раз тот же мужик, тот же образ народа, только увиденный в новом преломлении, через очередную призму. Таким образом, поэма «Кому на Руси жить хорошо» — это поэма о народной жизни.

 

Можно сказать, что она в каком-то смысле, историко-литературном, симметрична великому роману Пушкина «Евгений Онегин». Белинский назвал пушкинский роман «энциклопедией русской жизни», и все понимали, что это энциклопедия дворянской жизни. И когда в романе появляются образы народа, они тоже функция от дворянской жизни, они являются фоновыми персонажами, подчеркивая те или иные стороны дворянской жизни, неотделимые от жизни мужика: поющие девушки или играющий в зимнюю пору мальчик, который как бы увиден глазами любующейся природой и сельской жизнью Татьяны и т.д. И вот возникает симметричный замысел — развернуть другую энциклопедию русской жизни, энциклопедию народной жизни.

 

Причем если в «Евгении Онегине» дворянская жизнь со всей своей многоукладностью, со всеми своими уровнями и областями увидена глазами дворянина, то вот эта народная жизнь, тоже многообразная и многоукладная, должна быть увидена глазами народа. Поэтому на первом плане поэмы не только семь искателей, семь мужиков, которые идут в народ, но и скрытый, но вездесущий образ автора-сказителя, который то сливается с мужиками, глядя на все их глазами, то как бы воспаряет над ними, превращаясь в эпического сказителя, который принимает абсолютную эпическую точку зрения.

 

Итак, вот задача — самопознание народа. А какое отношение к этой теме и к этой огромной задаче имеет тема счастья? Здесь, помимо поиска счастливого, помимо этой условности, этой уже почти потерявшей значение сюжетной канвы, возникает скрытый, но очень значительный и важный сюжет, а именно — диалектика счастья и несчастья в народной жизни.

 

Энциклопедия народных бед

Что же есть счастье в народной жизни? Счастьем является народная сила, высота народной души, грандиозность народного потенциала. «Ты и обильная, ты и бессильная, Матушка Русь», — прозвучит эта песня в последней части «Пир на весь мир». Чем обильна Русь? Обильна народными талантами, замечательными людьми из народа, поразительными сердцами, удивительными судьбами, силушкой грандиозной, богатырством. Таким образом, по своему потенциалу, по возможностям своим русский народ — счастливый народ, и он может рождать таких баснословных, поразительных персонажей, которые чередой идут, один за другим: Яким Нагой, Ермил Гирин, замечательная русская женщина Матрена Тимофеевна Корчагина по прозвищу губернаторша, Савелий Корчагин, старик, более ста лет ему, который так и назван по-былинному — богатырь земли русской, еще один богатырский персонаж — Кудеяр и т.д. Это персонажи, в которых воплощается великий дар, дар народной души.

 

Но что с ними происходит при этом? Яким Нагой валяется пьяный на земле и голос-то подает, еще не встав с земли. Он сливается с самой землей, и вот так под ногами, на дороге в пьяном виде валяется это богатство земли русской. И он подает как бы свой голос, почти слившись с землей, и говорит про русский народ, что «он до смерти работает, до полусмерти пьет». Он в защиту пьяного народа свою речь говорит. Ермил Гирин, этот гений справедливости, человек абсолютной правды, сидит в тюрьме.

 

Матрена Тимофеевна, в которой и народ видит счастливицу, и мужики ищут счастливицу, собрала все несчастья, которые только могут выпасть на долю женщины: унижения, каторжная работа, гибель детей. И ее развернутый рассказ о своей жизни становится настоящей энциклопедией народных бед. И богатырь земли русской Савелий плачет горючими слезами, убивается горем, и рассказ его становится рассказом о бесконечных побоях, о каторге, об ужасах крестьянской жизни.

 

Итак, счастье народного потенциала и несчастье народной доли, долюшки. Разительное, страшное противоречие между народом-богатырем, народом, великим тружеником, с одной стороны, одаренным поразительными талантами, и обреченностью, роковой обреченностью народной жизни на череду несчастий. Вот так тема счастья соотносится с главной темой «Кому на Руси жить хорошо», темой панорамной, масштабной — энциклопедия народной жизни.

 

Море живого народного слова

По сути, Некрасов с каждой частью поэмы все больше углубляется в исследования народного характера и народной души и в рассказ о несчастьях народных, о страшной народной доле. Что здесь важно, в этом рассказе? Безусловно, настоящей находкой Некрасова стала выбранная им форма, форма, которая еще не была опробована никем до него. Он избирает основой повествования трехстопный ямб, с чередованием дактилических и мужских клаузул, с ритмическим чередованием в большой строфе таких отбивок, этих мужских клаузул, коротких строк, и с большим количеством анжамбеманов и преодолением рифмы, белым стихом. И речь его льется очень свободно, повествовательно, гибко, и в ней сочетаются самые, казалось бы, несочетаемые элементы. Это настоящая стихия фольклора, это море фольклорное.

 

И здесь уж Некрасов черпал из самых разных источников. У него был богатейший опыт общения с крестьянами. Он очень много знал сам, но на себя одного не рассчитывал. Мы постоянно встречаем отсылки и к Далю, и к «Причитаниям Северного края», собранным Барсовым, и к песням Рыбникова. Известно, что в библиотеке Некрасова почетное место принадлежало трудам фольклористов и их собраниям. Некрасов в это время разворачивает свою поэму вовсе не случайно. Действительно, это золотой век русской фольклористики.

 

Подумать только! В начале XIX века, когда братья Гримм собирали народные сказки, они так и не могли найти носителей и сказителей из народа: то им дворянка расскажет сказку, то какая-то мещанка. Такое впечатление возникает, что это живое бытование сказки в прошлом, что сказка как живое явление народной жизни ушла и братья Гримм имеют дело с реликтами.

 

Другое дело — русская ситуация: просто море живого народного слова, ходи и записывай. И лучшие силы филологические были брошены на это. Записывают былины, песни, причитания, пословицы, поговорки, сказки. Один проект величественнее другого возникает. Это какая-то грандиозная эпоха собирания фольклора и, таким образом, изучения народной души. Те, кто выдумали это понятие, кто ввели его в обиход и распропагандировали (немцы), не имели и близко таких возможностей собирания фольклора, как русские, и таких достижений в собирании фольклора, как у русских исследователей, нет, наверное, ни у кого в Европе. И вот как раз в самую эпоху собирательства Некрасов пишет свою поэму. Она является как бы вершиной этой горы. Она подытоживает все усилия филологов и все усилия этнографов, всех тех, кто изучал народное творчество, и подытоживает блестяще.

 

Одна поговорка сменяет другую самым естественным образом, загадка следует за загадкой, нахлынет волна заплачки, начинается обмен песнями. Это море фольклора, просто море. Поэма Некрасова может быть изучена как некий свод фольклорной стихии, и причем этот свод не есть простая сумма жанров, а есть единое целое, они органически вписываются в замысел Некрасова и дополняют друг друга. Вот примеры, и заодно пусть прозвучит некрасовский текст. Давайте вслушаемся в его ритм и в то, как народный сказ вписывается в этот единый ритм.

 

Но вы, поля весенние!

На ваши всходы бедные

Невесело глядеть!

«Недаром в зиму долгую

(Толкуют наши странники)

Снег каждый день валил.

Пришла весна — сказался снег!

Он смирен до поры:

Летит — молчит, лежит — молчит,

Когда умрет, тогда ревет.

Вода — куда ни глянь!»

 

Все эти присловия, загадки. Вот одна из них: «Солдаты шилом бреются, // Солдаты дымом греются, — // Какое счастье тут?..» — поговорка. «Лука похож на мельницу: // Одним не птица мельница, // Что, как ни машет крыльями, // Небось, не полетит» — еще одна поговорка. И это все на протяжении одной страницы.

 

Или взять волны заплачек в замечательной поэме в поэме под названием «Крестьянка». Одна из глав этой поэмы так и называется, «Песни». Вот Матрена поет песенку свою грустную:

 

Спится мне, младенькой, дремлется,

Клонит голову на подушечку,

Свекор-батюшка по сеничкам похаживает,

Сердитый по новым погуливает.

 

И странники подхватывают хором:

 

Стучит, гремит, стучит, гремит,

Снохе спать не дает:

Встань, встань, встань, ты — сонливая!

Встань, встань, встань, ты — дремливая!

Сонливая, дремливая, неурядливая!

 

Матрена заводит снова:

 

Спится мне, младенькой, дремлется,

Клонит голову на подушечку,

Свекровь-матушка по сеничкам похаживает,

Сердитая по новым погуливает.

 

Стучит, гремит, стучит, гремит [подхватывают странники],

Снохе спать не дает:

Встань, встань, встань, ты — сонливая!

Встань, встань, встань, ты — дремливая!

Сонливая, дремливая, неурядливая!

 

Когда начинается обмен песнями, вот этот трехстопный ямб с чередованием мужской и дактилической клаузулы перебивается разными народными размерами. Как в «Онегине» тоже это было, песня девушек написана в противоход онегинской строфе, так же и здесь.

 

Потом Некрасов, как бы слившись с народом, запоет эту чудесную песенку в «Пире на весь мир»:

 

«Кушай тюрю, Яша!

Молочка-то нет!»

— Где ж коровка наша? —

«Увели, мой свет!

Барин для приплоду

Взял ее домой!»

Славно жить народу

На Руси святой!

 

То начинается былинный сказ, богатырское повествование, поэма раздувается метафорикой, но это только одна стихия. Она перебивается авторскими как бы прозаическими рассуждениями, анализом, думой, и эта выдержанная в стилистике интеллигентного человека середины XIX века лексика каким-то образом совершенно органически сливается с народной стихией. Одна переливается в другую, и нет скрежета на этих стыках. Это воспринимается как вполне гармоническое единство. При этом то перед нами сказочный пейзаж, развернутый как бы в речи сказителем из народа, то перед нами вполне изощренный пейзаж в духе лирики середины XIX века. Опять одно очень свободно и гармонически перетекает в другое.

 

Между неудачей и достижением

И сам предметный мир поэмы «Кому на Руси жить хорошо», интерьер, панорама, все, что называется социальным пейзажем, и массовые сцены, портрет, все элементы больших форм очень подробны. Здесь нет фольклорного примитивизма, когда все описывается каким-то одним, постоянным эпитетом или дан какой-то доминантный образ. Это вполне реалистические, дробные, развернутые картины и образы, и опять они чудесно уживаются с фольклорной стихией. Это свободное единство, расклад разного и соединение разного в некий синтез — вот это поразительное достижение Некрасова, так же, как и у Пушкина, но только совсем в другом регистре. Некрасов смог добиться постоянной смены интонаций. Пушкин использовал жесткую форму, онегинскую строфу, и как бы находился на самой вершине европейской образованности. Это чувствуется каждую минуту, когда мы читаем «Евгения Онегина».

 

А когда мы читаем «Кому на Руси жить хорошо», мы как бы все время находимся в низовой зоне, в стихии народной, земной жизни. В первом случае жесткая форма, а в другом случае свободная форма, белый стих, но эффект очень близкий и родственный, а именно — невероятная интонационная свобода. Постоянная смена интонаций: то убыстрение, то замедление, то заплачка, то забавная, комическая скороговорка, то горестный вздох, то забавная, веселая деталь — это все рядом, по соседству. Трагедия народной жизни уживается с комической сценкой, и опять мы не чувствуем интонационного противоречия. Напротив, мы наслаждаемся постоянными переходами, переливами некрасовского сказа.

 

Вот эта форма, найденная Некрасовым, и та широчайшая панорама, которую он в эту форму вобрал, и замечательное соединение орнаментальности и повествовательности, вообще поразительное искусство рассказчика, которое он показал, используя эту форму, — вот великие достижения поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Таким образом, с одной стороны, мы сталкиваемся как бы с противоречиями, которые граничат с неудачами, с распадом формы, ведь мы не только так и не получаем ответа на вопрос «Кому на Руси жить хорошо?», но и сам вопрос этот теряем по ходу поэмного повествования. А с другой стороны, мы имеем величайшее достижение — создание новой, поразительной формы. Вот это главное противоречие: двойственное впечатление от поэмы.

 

И даже финал оставляет в еще большей степени это двойственное впечатление. С одной стороны, такие замечательные, удачные стихи, как уже процитированная песня про Яшу и тюрю, а с другой стороны, неловкие, странные, подпрыгивающие стихи: «Удалась мне песенка! — молвил Гриша, прыгая. — // Горячо сказалася правда в ней великая!» Вот этот прыгающий, скачущий оптимизм этих стихов трудно признать убедительным, но в этой же части, может быть, самые выдающиеся песни, отдельные кусочки некрасовской поэмы даны. Вот это двойственное впечатление величайшего произведения, с одной стороны, и некоей творческой неудачи, с другой стороны, и мучит, и преследует, и радует читателя некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

 

Литература

Айхенвальд Ю. Некрасов // Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 2015.

Андреевский С. А. "О Некрасове" // Литературные чтения, СПб., 1891.

Бухштаб Б. Н.А. Некрасов: проблемы творчества. Л., 1989.

Вацуро В.Э. Некрасов и петербургские словесники: Из записок филолога // Русская речь. – 1993. № 5.

Лурье С.А. Некрасов и смерть: (О творчестве Н.А. Некрасова) // Звезда. – 1998. – № 3.

Розанова Л.А. Поэма Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: Комментарий. – Л., 1970.

Тынянов Ю. Стиховые формы Некрасова // Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Чуковский К. Авдотья Панаева и Некрасов // Панаева А. Семейство Тальниковых. М., 1928.

Чуковский К. Некрасов как художник. Пбг., 1922.

Чуковский К. И. Мастерство Н. Некрасова. М., 1971.

Чуковский К. И. Несобранные статьи о Н. А. Некрасове. Калининград,, 1974.

Эйхенбаум Б. Некрасов // Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969.

 https://magisteria.ru

Курс: "Поэты прозаического века"

Лекция: "Попытка эпоса"

Две линии поисков

Диалектика стихий. 2

Потенциал заплачки. 3

Ничто не слишком

.. 7

Сатирическая злость. 12

Благодушный контраст. 15

Революционная эсхатология. 18

Роль интеллигенции. 19

 

 

Две линии поисков

В прошлой лекции мы говорили о несообразностях в построении поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», о противоречиях и соединении слабостей и сильных мест. Сегодня мы взглянем на поэму несколько с другой стороны. Мы попробуем проследить во всем творческую логику, некую оправданную, замкнутую в себе идею. Давайте примем как условную посылку сегодняшней лекции следующий тезис: мы договоримся искать во всем смысл, и в чередовании композиционных элементов поэмы искать не провалы, а достижения и творческие прорывы. Вот под этим углом мы сегодня посмотрим на поэму.

 

Итак, действительно, казалось бы, сам план поэмы «Кому на Руси жить хорошо» обречен на провал. Ну что это за линия счастливого поиска, когда с самого начала ясно, что такого счастливого не найти, а путь от мужика к царю кажется неоправданным и абсурдным? И этот заявленный маршрут, безусловно, не мог состояться и не состоялся. Да и поэма, отчасти из-за состояния здоровья Некрасова, а отчасти и из-за многочисленных тупиков, которые ждали его, творческих тупиков, так и осталась неоконченной. И все же давайте посмотрим, как согласуются между собой части поэмы. С чего начинается поэма? С поиска того самого счастливца. И до поры до времени мужики идут последовательно по этому пути: опрашивают разных людей, кто признает себя счастливцем и кто сделает это убедительно.

 

Переломом становится встреча с Матреной Тимофеевной, которая, как мы уже сказали в прошлый раз, дает новый поворот «Кому на Руси жить хорошо», дает начало своего рода поэмы в поэме. Это огромная часть, замкнутая в себе. Так вот, рассказ Матрены Тимофеевны фактически завершает эту линию поисков счастливца, и вместо поисков счастливца среди разных групп населения, разных сословий и классов странники начинают искать народное счастье, именно народное счастье, что и сформулировано в соответствующем месте.

 

Давайте прочитаем. Это мужики-странники отвечают на вопрос бурмистра Власа в Вахлатчине:

 

Изволь, мы скажем: видишь ли,

Мы ищем, дядя Влас,

Непоротой губернии,

Непотрошеной волости,

Избыткова села!..

 

То есть странники ищут страну народного, мужицкого счастья. Они ищут некое пространство благоденствия, где труженик найдет себе счастье и покой. Вот это вторая линия поэмы, и первый круг поисков порождает второй.

 

А затем в последней части «Пир на весь мир» эти две линии соединяются, потому что странники находят счастливца. Это будущий борец за народное счастье (намеки на это очевидны) и нынешний друг народа Гриша Добросклонов, совсем молодой человек. Они находят счастливца, и одновременно они находят исток будущего народного счастья в самой народной душе. Они находят глубинный народный потенциал. Об этом ясно сказано, и в последней части очень многое устремлено в будущее. В будущем развернется счастливец Гриша Добросклонов, потому что счастье его — это борьба за народное счастье. В будущем обязательно найдет себе поприще и развернется в полную силу русский народ. Таким образом, ответы на все вопросы становятся провиденциальными, направленными в будущее. Счастливец — он еще объявится. Народное счастье еще состоится, еще сбудется. Вот такие круги описывает композиция поэмы, и это первый тип организации поэмы, линейный: сначала поиск счастливого, потом поиск народного счастья, потом соединение двух тем.

 

Диалектика стихий

Но эта огромная поэма не может строиться только по линейному принципу. Она построена еще и по другому принципу, принципу чередования эмоциональных стилистических пластов. Назовем их стихиями. Вот это контрастное чередование стихий, наплывы одной стихии, смена этой стихии другой и некая диалектика этих стихий, которая разворачивается перед нами, — вот второй принцип организации поэмы.

 

Что это за стихии? Раскроем карты. Первая стихия — это стихия жгучей, неизбывной, страшной тоски. Вторая стихия — это стихия злой, жесткой, страшной сатиры. Третья стихия — это стихия такой же силы, как и первые две, но совершенно противоположная по вектору: это стихия благодушия, доброго смеха. И четвертая стихия — это стихия революционная, с пророчествами и призывами, и это тоже мажорная стихия. Итак, две жгучих стихии — это стихия тоски, завывания, плача, вторая — стихия горького и злобного смеха, третья стихия — это стихия доброй, благодушной улыбки, и четвертая — это бодрая, с одной стороны, и угрожающая, с другой стороны, стихия революционных призывов и пророчеств.

 

И соединение этих стихий есть уже и в самом названии поэмы. Если мы посмотрим, первый смысл названия «Кому на Руси жить хорошо» — тоскливо-иронический. «Кому на Руси жить хорошо» — совершенно ясно, это название перекликается с веселой песней из «Пира на весь мир»: «Славно жить народу // На Руси святой». Вот это «славно жить народу на Руси святой» надо понимать в самом жгучем, ироническом смысле: страшно жить народу на Руси святой. «Кому на Руси жить хорошо?» Никому, и не может быть никому на Руси жить хорошо, пока страдает русский народ. Это первый смысл, тоскливо-иронический. Второй смысл сатирический. «Кому на Руси жить хорошо» — это название, которое содержит в себе уже начало разворачивания сатирического, разворачивания русской жизни. «Кому на Руси жить хорошо?» А вот посмотрим, какие порядки-то на Руси, а вот потрясем основы самые и ответим всем русским бедам горьким смехом.

 

Но есть и благодушное начало в названии «Кому на Руси жить хорошо». Это некая интонация сказочная, интонация мечты, интонация надежды. Она тоже есть в названии поэмы. И, наконец, «Кому на Руси жить хорошо» — вот этот провиденциальный, направленный в будущее смысл тоже содержится в названии. Это название имеет в себе и побудительное начало, какую-то скрытую пружину императива: «борись», «стремись». Так что само название уже оказывается весьма емким, содержащим в себе начала всех четырех стихий. Теперь о каждой стихии отдельно.

 

Потенциал заплачки

Итак, первая стихия — стихия тоски, горе горькое. По сути, рефреном поэмы, который возвращается и повторяется на разные лады, является грандиозный плач по Руси, по русскому народу. И вот тем критиком, который лучше всего рассказал нам о стихии тоски в поэзии Некрасова и, в частности, в поэме «Кому на Руси жить хорошо», является Корней Чуковский. Мы будем обращаться к нему и цитировать для того, чтобы как-то показать те приемы и те художественные прорывы, которые дали возможность Некрасову развернуть тему тоски. Итак, Чуковский, рассуждая о ипохондрии Некрасова и его специфической гениальности, то есть о его потрясающем, невиданном в русской литературе умении передать плач, безысходное горе, ужас, начинает об этом говорить с ритма.

 

Он говорит о том, что в поэзии Некрасова господствует дактилический дух. Причем дактиль — это именно, во-первых, размер, в котором есть народный дух, и дактилическое начало содержит в себе отсылку к фольклору, к народной поэзии, но, кроме того, в нем есть и огромный потенциал заплачки. Надо сказать, что, по мнению Чуковского, все основные размеры Некрасова тяготеют к дактилю и срываются в дактиль. Например, мы уже говорили о том, что «Кому на Руси жить хорошо» написана трехстопным ямбом, с чередованием дактилической и мужской клаузулы, по три мужские клаузулы на большую строфу. Так вот, вот это дактилическое окончание дает особенную заунывность, протяжность и дает возможность прозвучать не только плачу, но и вою.

 

Завывает Некрасов этим дактилем, и все размеры у него сворачивают в дактиль, так считает Чуковский, и анапест у него оказывается каким-то дактилическим, и ямб, и везде, таким образом, прорываются слезы и вытье. Отсюда, вот от этого тяготения к трехсложнику, особенно к дактилю, использование длинных, многосложных слов, которые особенно завывают у Некрасова.

 

Цитируем Чуковского: «Некрасов не был бы гением уныния, если бы его не влекло к длинным, тягучим словам. Ни у одного из русских поэтов нет такого обилия четырехсложных, многосложных слов. Он специально подыскивал их, и такие, например, слова, как — «надрывалося», «кручинушка», «бесталанная», «душегубные», «больнехонек», «светопреставление» — суть слова нарочито-некрасовские. Сколько таких четырехсложных, пятисложных, семисложных слов в его поэме «Кому на Руси жить хорошо». Эта поэма занимает в его творчестве такое же место, какое в творчестве Пушкина занимает «Евгений Онегин», и вот драгоценно отметить, что в «Онегине» на сто строк приходится лишь 28 многосложных слов, а в поэме Некрасова 53 слова, то есть вдвое больше.

 

Иные отрывки почти целиком состоят из одних многосложных:

 

Подтянутой губернии,

Уезда Терпигорева,

Пустопорожней волости,

Из смежных деревень:

Заплатова, Дырявина,

Разутова, Знобишина,

Горелова, Неелова —

Неурожайка тож,

Сошлися — и заспорили…».

 

То есть подряд все эти строчки состоят из длинных слов.

 

И в других местах: «по матери-страдалице», «равнина белоснежная», действительно, «до светопреставления» или такая строчка «притихли, приубожились». Вот эти длинные строчки и еще вот эти народные суффиксы, которыми так охотно пользуется Некрасов, суффиксы «ушк» («коровушка»), «охоньк», «ехоньк» («скорехонько»), глагольный суффикс «ив» («слыхивал») — все это придает его ритмам что-то особенно скорбно-заунывное. И вот это действительно наплывающая, мощная, подхватывающая читателя стихия.

 

Прочитаем несколько отрывков из поэмы и обратим внимание на ритмические особенности плача и заунывного голошения в поэме. Вот Матрена Тимофеевна говорит:

 

Ногами я не топтана,

Веревками не вязана,

Иголками не колота…

Чего же вам еще?

 

Так она говорит о своем счастье. А дальше:

 

Не горы с места сдвинулись,

Упали на головушку,

Не Бог стрелой громовою

Во гневе грудь пронзил,

По мне — тиха, невидима —

Прошла гроза душевная,

Покажешь ли ее?

По матери поруганной,

Как по змее растоптанной,

Кровь первенца прошла,

По мне обиды смертные

Прошли неотплаченные,

И плеть по мне прошла!

 

Вот обратим внимание на последние слова в строках: «головушка», «громовою», «душевная», «поруганной», «растоптанной». Под дактилическую клаузулу и слова выстраиваются какие-то особенно растравно-скорбные. А потом такое мощное завершение мужской клаузулы: «пронзил», например, «стыда». Вот какие-то струны задевает, особенно едкие, вызывающие слезы, ритм Некрасова.

 

И вот притчу рассказывает та же Матрена Тимофеевна, используя любимые слова Некрасова, как то показывает Чуковский, потому что частотность повторения этих слов и в связке рифменной невероятна у Некрасова. Это слова «голодные» и «холодные». Он их рифмует, соединяет и повторяет, повторяет, повторяет постоянно. Так вот:

 

В веригах, изможденные,

Голодные, холодные,

Прошли Господни ратники

Пустыни, города, —

И у волхвов выспрашивать

И по звездам высчитывать

Пытались — нет ключей [то есть ключей к народному и женскому, в частности, счастью]!

Да вряд они и сыщутся…

Какою рыбой сглонуты

Ключи те заповедные,

В каких морях та рыбина

Гуляет — Бог забыл!..

 

Но ритмы тоски у Некрасова все-таки гораздо разнообразнее, чем преданность дактилическому духу и завывания, гораздо разнообразнее, чем нажим, например, на какой-нибудь звук «у», когда повторяющийся ассонанс на «у» дает особенно мощный резонанс вытья. Нет, Некрасов и отличается тем, что он может вызвать слезу самыми разнообразными способами. Отметим по контексту два. Первый — это вот такая звукопись по типу той строчки, которую приводит Чуковский: «бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч». Вот это «к», «т», «к», «т», «к», «т» — аллитерационное повторение этого звукового комплекса «бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч», такое нарочитое неблагозвучие. Это дикарский слог, это действительно спотыкающийся звуковой строй с обилиями глухих согласных.

 

Вот еще один пример того, как строит звукоряд тоски Некрасов:

 

Нет косточки неломаной,

Нет жилочки нетянутой,

Кровинки нет непорченой, —

Терплю и не ропщу!

 

Здесь замечательный параллелизм, конечно, строгий синтаксический параллелизм в духе народной поэзии с анафорой. Но еще и что здесь замечательно — вот эти созвучия суффиксов («косточки», «жилочки»). Действительно, «жилы тянет» — это окказиональное, то есть однократно ненормативно использованный суффикс «жилочка». Так не говорят, и не принято в народе, по-моему, так использовать этот суффикс, но Некрасов убедительно слово «жила», само по себе очень сильное и богатое ассоциациями, еще напрягает — «жилочка», и в параллель с «косточкой».

 

А дальше вот эти чудесные, всегда резко воздействующие у Некрасова страдательные причастия: «неломаной», «нетянутой», и он их очень изобретательно применяет. Он найдет еще какое-нибудь страдательное причастие, которое еще даст какую-нибудь «жилочку» народного страдания, народной тоски. Или «кровинки нет непорченой»: он соединяет формулы, готовые словосочетания народной поэзии с изобретенными и невиданными. «Кровинки нет непорченой» — это формула, подстроенная под народный лад, но, безусловно, не встречающаяся нигде в народной поэзии и невозможная в ней. Она совершенно естественно звучит в народном строе поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и при этом высекает какую-то еще одну слезу даже из камня.

 

А вот совсем другой строй, резкий, немногосложный как раз, в ключевом месте с изъятием всех пиррихиев, то есть без пропуска ударений, с каждым вторым ударным слогом в ямбе. Начинается тоже с протяжности:

 

С кем думушку подумати?

С кем словом перемолвиться [длинное слово]?

Как справиться с убожеством?

 

И это «у» («подумайте», «перемолвиться», «убожеством») — вот эти ассонансы на «у» и «о»: «Кому, куда обиду сбыть?». А дальше:

 

В леса — леса повяли бы,

В луга — луга сгорели бы!

Во быструю реку?

Вода бы остоялася!

 

Резкое убыстрение темпа, с дробным повторением слов, с мощными ударениями — еще больше тоски получается. И вот это контрастное чередование завывания и ударности, такого протяжного строя и строя дробного и чеканного добавляет к монотонности тоски еще политонию и добавляет новые и новые интонационные краски. Вот таков ритмический строй некрасовской тоски.

 

Ничто не слишком

Под стать ритму, рассуждает дальше Чуковский, и тематический план. Давайте отрешимся от шаблона, от привычек, от невнимательного чтения, и давайте просто приглядимся внимательнее к тексту и к некоторым весьма известным эпизодам текста. Возьмем один из самых ярких эпизодов поэмы — это история о смерти Демушки, первенца Матрены Тимофеевны — и посмотрим, как разворачивает тему маленького ребенка и детской смертности Некрасов. Достаточно было бы вроде и для какого-либо поэта дать тему в лоб: ребенок умер, и мать тоскует по умершему первенцу. Этого достаточно для любого поэта, но не для Некрасова. Некрасов начинает предельно заострять эту тему. Демушка не просто умер: его свиньи загрызли. Вот уже не по себе становится и мороз по коже.

 

Но на этом не кончается дело: труп Демушкин начинают полосовать патологоанатомы. И этого мало: у этого трупа еще и сердце вынимают из груди, и все это при матери. Давайте прочитаем, как это написано, и признаем, читая, что чего не боится Некрасов, так это чрезмерности. Напротив, он к ней стремится. Вот как описывается труд патологоанатомов:

 

Из тонкой из пеленочки

Повыкатали Демушку

И стали тело белое

Терзать и пластовать.

 

То есть вот это расчленение описывается подробно. И реакция матери на это:

 

Металась и кричала я:

— Злодеи! Палачи!..

Падите мои слезоньки [вот они, суффиксы пошли]

Не на землю, не на воду,

Не на Господень храм!

Падите прямо на сердце

Злодею моему!

 

Начинается горчайшая заплачка. А вот в продолжение всей этой заплачки патологоанатом продолжает терзать тело Демушки. Дальше:

 

Грудь фартуком завешана [так описывается сам палач],

В одной руке — широкий нож,

В другой ручник — и кровь на нем,

А на носу очки!

 

Соединение такого былинного ужаса с прозаической деталью.

 

И тут же еще комментарий священника, который при этом присутствует и не может вмешаться. Когда вынимают сердце из груди у Демушки, поп комментирует:

 

Так тихо стало в горнице…

Начальничек помалчивал,

Поскрипывал пером,

Поп трубочкой попыхивал,

Не шелохнувшись, хмурые

Стояли мужики.

— Ножом в сердцах читаете, —

Сказал священник лекарю,

Когда злодей у Демушки

Сердечко распластал.

 

Вот ужас какой нагнетает Некрасов, не останавливаясь ни перед чем. Никаких стилистических и тематических барьеров нет. Ему до конца нужно тему довести. А ведь мы помним, что странники пришли к Матрене Тимофеевне счастливую искать. Это раз.

 

Теперь другая картина, про знаменитого Якова верного, холопа примерного. Ну возьми ты тему верного холопа, которого предает барин: посылает его племянника в солдаты, в солдатчину, потому что приревновал его к некоей крестьянке. Причем барин-то парализованный и прикован к креслу и целиком зависит от Якова, который служит ему вернее верного. И вот награда ему — это вот такой страшный поступок, такая несправедливость. Ну хорошо, на это Яков отвечает самоубийством. Для любого поэта, продолжаем мы эту логику, было бы достаточно, достаточно самоубийства, но не для Некрасова. Самоубийство обставлено со всеми атрибутами предельного ужаса.

 

Тут еще переходит на свой любимый дактиль Некрасов:

 

Яков, не глядя на барина бедного,

Начал коней отпрягать,

Верного Яшу, дрожащего, бледного,

Начал помещик тогда умолять.

Выслушал Яков посулы — и грубо,

Зло засмеялся: «Нашел душегуба!

Стану я руки убийством марать,

Нет, не тебе умирать!»

Яков на сосну высокую прянул,

Вожжи в вершине ее укрепил,

Перекрестился, на солнышко глянул,

Голову в петлю — и ноги спустил!..

Экие страсти Господни! Висит

Яков над барином, мерно качается.

Мечется барин, рыдает, кричит,

Эхо одно откликается!

 

Дальше подробное, я бы сказал, гиперготическое описание парализованного барина и прямо над его головой качающегося трупа, со всеми еще сопутствующими лесными образами:

 

Вытянул голову, голос напряг

Барин — напрасные крики!

В саван окутался Чертов овраг,

Ночью там росы велики,

Зги не видать! Только совы снуют,

Оземь ширяясь крылами,

Слышно, как лошади листья жуют,

Тихо звеня бубенцами.

 

Какая еще деталь замечательная — вот эти лошади, жующие листья, то есть вот эта тишина, подчеркнутая шумами, а потом и птичьими криками:

 

Словно чугунка подходит — горят

Чьи-то два круглые, яркие ока,

Птицы какие-то с шумом летят.

Слышно, посели они недалеко.

Ворон над Яковом каркнул один,

Чу! Их слетелось до сотни!

Ухнул, грозит костылем господин.

Экие страсти Господни!

 

Вот эта формула «экие страсти Господни» — вот, наверное, реакция на многие места из поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

 

Последний эпизод вот из этих ужасных, пожалуй, самый яркий и растравный, даже, может быть, и посильнее Демушки будет. Опять Матрена Тимофеевна — героиня. Совсем довела ее страшная крестьянская жизнь. Уже и мужа в солдатчину забирают. И с отчаяния и с последней надеждой Матрена Тимофеевна отправилась в город, чтобы пасть в ноги губернатору, но перед этим мы встречаемся с маленькой замечательной деталью. Без волнения читать об этом невозможно. Опять-таки другой поэт ограничился бы тем мелодраматическим ресурсом, который есть в самой этой сцене. Матрена Тимофеевна, беременная, кстати, как мы потом узнаём: она падет в ноги губернаторше, заголосит и потеряет сознание преждевременными родами. Этого достаточно, казалось бы, не нужно привходящих деталей, но это Некрасов.

 

Отправляется через город, через рынок Матрена Тимофеевна к дому губернатора:

 

Там крепко испугалась я,

Чего? Вы не поверите,

Коли сказать теперь:

У поваренка вырвался

Матерый серый селезень,

Стал парень догонять его,

А он как закричит!

Такой был крик, что за душу

Хватил — чуть не упала я,

Так под ножом кричат!

 

Поймали! Шею вытянул

И зашипел с угрозою,

Как будто думал повара,

Бедняга, испугать.

 

Вот еще успел Некрасов ввернуть сюда душераздирающую сцену с гибелью несчастного селезня и с его попытками спасти свою жизнь.

 

И здесь по аналогии обратимся к Чуковскому, который утверждает, что образный строй Некрасова определяется его оптикой, оптикой его души. Он видит столько горя вокруг, сколько невозможно физически его увидеть. Стоит ему выйти на улицу — тут же гроба, гроба, похоронные процессии, мертвые животные, истязания всевозможные. Это прямо говорит Чуковский о галлюцинаторной природе этих несчастий и бед. Так устроена душа Некрасова. Она как бы порождает эти видения.

 

Вот, например, один из таких чудесных пассажей Чуковского: «Если в душе у поэта застенок, он и на Литейном проспекте услышит хрустение костей, увидит дыбы, кнуты, топоры… Ему почудится, что нет ни единого звука, —

 

За которым не слышно кипенья

Человеческой крови и слез,

 

что все вокруг — кнутобойство, палачество, изрезывание человеческих сердец на куски. Недаром он называл свою музу: «кнутом иссеченная муза». Сколько кнутов у него на страницах и с какой яростной силой они бьют, секут, истязают, калечат людей.

 

Эти удары как будто сыплются на него самого, будто у него самого —

 

С лаптя до ворота

Шкура вся вспорота;

будто у него самого —

Нет косточки неломаной,

Нет жилочки нетянутой,

Кровинки нет непорченой».

 

Такого рода оптики более чем достаточно в поэме «Кому на Руси жить хорошо».

 

Сатирическая злость

Эта первая стихия дополняется второй, вот этой сатирической злостью, в которой тоже Некрасов чемпион, уж точно чемпион среди поэтов: так зло не острил никто. Возьмем эпизод, чрезвычайно показательный, из части поэмы, которая называется «Последыш». И вот крестьянин Клим Яковлевич играет некую роль при старом барине. Крепостного права больше нет, но, боясь, как бы отец князь Утятин не отказал им в наследстве, его сыновья уговаривают и посулами, и разными подарками, уламывают мир, чтобы они играли некую роль, роль крепостных, чтобы они разыгрывали неотмененное крепостное право.

 

Для этого нужен подложный бурмистр, и его роль исполняет такой никчемный мужик, мужик-бахвал, свистун, шут гороховый. И вот как этот мужик разыгрывает роль верного холопа. Тут тоже заплачка, те же интонации, но они даны пародийно. Можно сказать, что здесь Некрасов пародирует собственные интонационные приемы: «С каким-то визгом в голосе», то есть чуть-чуть звуковой регистр смещает Некрасов, и вместо воя и плача получается визг.

 

С каким-то визгом в голосе,

Как будто вся утроба в нем,

При мысли о помещиках,

Заликовала вдруг.

 

Вот и говорит. Что он говорит:

 

Кого же нам и слушаться [вот протяжные слова пошли]?

Кого любить? Надеяться

Крестьянству на кого?

 

Дальше особенный, такой некрасовский пассаж, но со смеховым знаком:

 

Бедами упиваемся,

Слезами умываемся,

Куда нам бунтовать?

Все ваше, все господское —

Домишки наши ветхие,

И животишки хворые [вот они, суффиксы уменьшительные],

И сами — ваши мы!

Зерно, что в землю брошено,

И овощь огородная,

И волос на нечесаной

Мужицкой голове —

Все ваше, все господское!

 

И вот это некрасовское нагнетение в пародийном ключе:

 

В могилках наши прадеды [то есть вглубь пошел],

На печках деды старые

И в зыбках дети малые —

Все ваше, все господское!

А мы, как рыба в неводе,

Хозяева в дому!

 

Вот эта пародийная, смеховая, издевательская заплачка — вот как оборачивает стихию тоски в стихию сатиры Некрасов.

 

Из примеров сатирической звукописи приведем, пожалуй, самый яркий, предельный: это использование звукового жеста. В поэме есть целая строчка, написанная трехстопным ямбом с подразумеваемой дактилической клаузулой (интонационно ее надо по инерции изобразить), которая состоит из одних «ха-ха»: «Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!». Вот это такого рода звуковой жест, и так, конечно, смеются помещики, смеются, издеваются над народным горем, естественно, — целая строчка. Или вот тот же князь Утятин, разыгранный Климом, как реагирует на это:

 

Помещик вдруг осклабился

И начал хохотать. —

Ха-ха! Дурак!.. Ха-ха-ха-ха!

Дурак! Дурак! Дурак!

Придумали: господский срок!

Ха-ха… дурак! Ха-ха-ха-ха!

Господский срок — вся жизнь раба!

Забыли, что ли, вы:

Я Божиею милостью,

И древней царской грамотой,

И родом и заслугами

Над вами господин!..

 

Использование звукового жеста здесь доводит до предела сатирическую линию. Здесь не просто тематически, по смыслу обесценен и не только один помещик, а весь класс помещиков с ним заодно. Здесь по звуку это сделано. С каждым «ха-ха» как бы все более исчезает и в конце концов обнуляется вообще человеческое значение в этом человеке. Предел вот этой помещичьей крепостнической темы у русских сатириков — это превращение человека-помещика в некий ноль, в нечто нечеловеческое, в зверя или в фантом своего рода, тема нулевого человека. Вот здесь сведение князя Утятина, монументальной фигуры, к нулю дается с помощью вот этого уничтожающего его «ха-ха». Сатирическое «ха-ха» как звуковой жест — вот один из сильнейших приемов Некрасова.

 

И еще один пример сатирической стихии приведем. Это некая ироническая логика. Матрена Тимофеевна подводит некоторые итоги своему рассказу о счастье женском и мужицком и вот что говорит:

 

Мужчинам три дороженьки:

Кабак, острог да каторга.

А бабам на Руси

Три петли: шелку белого,

Вторая — шелку красного,

А третья — шелку черного,

Любую выбирай!..

 

Вот эта проблема выбора, число «три»: три дороженьки, три выбора, которые сводятся к безысходности, к отсутствию не только выбора, но и возможности мечтать о выборе, думать о нем. Это горькая, черная ирония. Вот еще один предел сатирической линии в «Кому на Руси жить хорошо».

 

Благодушный контраст

Но только мы уже привыкли к этому и с нагнетением перечислили все приемы и средства Некрасова, тут же возникает возражающий голос. Например, К. Чуковского можно столкнуть с другим замечательным критиком, не менее ярким, В. Розановым, который в одной из своих статей встал на защиту Некрасова и прежде всего сказал, что мы забываем, упускаем другого, альтернативного Некрасова, Некрасова благодушного. Вот что пишет Розанов о Некрасове: «Он не пел осенью о том, что видел весною: не запевал через пять лет о том, что испытал сегодня, он о весне пел по весне, а про осень пел осенью», то есть это певец непосредственных впечатлений.

 

Чуковский, возможно, возразил бы и, может быть, скрыто и возражал в своем «Некрасове как художнике», что, собственно, эти непосредственные впечатления были тоскливыми, впечатлениями ипохондрика, едва ли не больного человека, который и дает нам историю болезни. Но нет, Розанов находит примеры совсем другого отношения к жизни у Некрасова. Он дает целый каталог замечательных, благодушных, с милой улыбкой, с радостью, с тихой наблюдательностью строк Некрасова.

 

А мы, воспользовавшись животной темой, тоже дадим строчки с противоположным знаком. Помните, только что мы говорили о несчастном селезне с его этим душераздирающим криком, который так напугал Матрену Тимофеевну? Но есть совсем другие строки. Их очень много в «Кому на Руси жить хорошо». То есть, с одной стороны, мы встречаемся с вот этим селезнем или страшной волчицей, голодной, которая человеческими глазами смотрит на сына Матрены Тимофеевны Федотушку и просит отдать ей скотинушку из стада, и Федотушка отдает, — вот эти страшные картины.

 

А с другой стороны, вот такие места. Иона, странник, приходит в крестьянский дом. Все заняты его рассказом, забывают о сегодняшнем, об окружающем, все погружены в историю:

 

А девка и не слышала,

Как укололась до крови;

Шитье к ногам спустилося,

Сидит — зрачки расширены,

Руками развела…

Ребята, свесив головы

С полатей, не шелохнутся:

Как тюленята сонные

На льдинах за Архангельском,

Лежат на животе.

 

Вот эта деталь сравнительная: крестьянские дети не просто сравниваются с тюленятами. Опять суффикс и опять длинное слово, но такое милое, благодушное, такое улыбчивое слово, так еще оно конкретизируется. Мы как будто оказываемся на севере. Это сравнение хоть и краткое, но в каком-то вещественном смысле развернутое. И перед нами картинка, и пускай мгновенная, недолгая, но крестьянская идиллия стоит за ней. Некрасов очень любит контрастно противопоставить ужасной картине картину идиллическую, поймать ее в фокус, задержать, как бы сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Видимо, прекрасное мгновение для Некрасова — это мгновение народного довольства, какого-то мгновенного счастья. Тут же рассказчик расцветает. Куда делась его ипохондрия?

 

Еще один пример, только уже теперь не в плане сравнения, а непосредственная картинка. По-прежнему эта сцена продолжается с Ионой. Некрасов не жалеет красок, чтобы показать, с каким вниманием слушают его крестьяне, и тут вводит тему кота:

 

Кот Васька насторожился —

И прыг к веретену!

В другую пору то-то бы…

 

Замечательно это «то-то бы». Это же ведь тоже дактилическая клаузула, тоже вот это дактилическое окончание стиха, которое дает столько протяжной тоски в других строчках, а здесь столько милого и забавного, «то-то бы», интонационного чудного подъема в этой строчке.

 

В другую пору то-то бы

Досталось Ваське шустрому,

А тут и не заметили,

Как он проворной лапкою

Веретено потрогивал,

Как прыгал на него

И как оно каталося,

Пока не размоталася

Напряденная нить!

 

Опять в этой скорбной поэме не жалеет целого эпизода Некрасов, чтобы дать этого несчастного кота, и одновременно достигает двух целей. С одной стороны, еще одна краска, которая показывает нам, как внимательно слушают крестьяне рассказчика. А с другой стороны, это упоение, еще одна волна упоения таким кратким народным счастьем, счастьем слушателя, полностью погруженного в историю, ну и заодно любование живой тварью. И тут очень важно у Некрасова, что у него много любви к вещественной стороне жизни, к животным, ко всему живому, и эта любовь носит не только скорбный характер, но и характер любования.

 

Но уж особенно любуется Некрасов всеми проявлениями мужицкой жизни. Мужики дерутся. Драку мужицкую Некрасов описывает с любовью. Вот сцепились два участника пира в части «Пир на весь мир»: уже упомянутый Клим, вот этот подложный бурмистр, староста и некий торговец. И как описывается их драка:

 

Набил мошну: мерещатся

«Везде ему разбойники [говорит Клим];

Разбой — статья особая,

Разбой тут ни при чем!»

— Разбойник за разбойника

Вступился! — прасол вымолвил,

А Лавин — скок к нему!

«Молись!» — и в зубы прасола.

— Прощайся с животишками! —

И прасол в зубы Лавина.

«Ай драка! Молодцы!»

Крестьяне расступилися,

Никто не подзадоривал,

Никто не разнимал.

Удары градом сыпались:

— Убью! Пиши к родителям! —

«Убью! Зови попа!»

Тем кончилось, что прасола

Клим сжал рукой, как обручем,

Другой вцепился в волосы

И гнул со словом «кланяйся»

Купца к своим ногам.

— Ну, баста! — прасол вымолвил.

Клим выпустил обидчика,

Обидчик сел на бревнышко,

Платком широким клетчатым

Отерся и сказал:

— Твоя взяла! И диво ли?

Не жнет, не пашет — шляется

По коновальской должности,

Как сил не нагулять?

 

Масса благодушия в этом описании драки. Мужики дерутся — сказитель поэмы любуется этим, детали выписывает, удаль находит в этом и с юмором, с веселой улыбкой считает удары. Крестьянин напивается вусмерть — опять сказитель благодушествует по этому поводу, находит силушку в пьянстве, всегда находит доброе слово. И, казалось бы, страшная картина в «Пьяной ночи» везде валяющихся, разбросанных мужиков совсем неоднозначна здесь. В ней много любви и любования, в этой картине пьянства. Вот это третья стихия.

 

Революционная эсхатология

И последняя, четвертая — революционная стихия, которая проходит пунктиром, очень слабым вроде бы, по поэме, но ощутимым. То там звоночек прозвенит — здесь прозвенит звоночек, а в конце, в финальной части, в «Пире на весь мир», звоночки становятся уже постоянными и знаки революции даются один за другим, чтобы слиться в самом финале незаконченной, замечу, поэмы в некий апофеоз. Итак, возьмем какие-то основные линии, которые композиционно связывают части, как мы видим.

 

Прежде всего отметим одну рифму, рифму композиционную, рифму двух слов. Первое слово — это слово «наддай». Оно звучит рефреном в рассказе о Савелии, богатыре русском. Собственно, Савелий и мужики вместе с ним закопали управляющего живого в землю, и, закапывая его, они говорят «наддай», то есть побольше землицы брось, наддай, подбадривают друг друга. Так и закопали, насмерть. И очень интересно, как подхватывают это словечко мужики-правдоискатели. Они выпивают с Матреной Тимофеевной, которая рассказывает про Савелия, богатыря русского, и говорят «наддай». И полюбилось словечко им. Вот полюбившееся словечко «наддай» мы запоминаем. Оно потом нам пригодится.

 

А потом впервые появляется Гриша Добросклонов в кругу сидящих, пирующих мужиков. Что он говорит: «Дерзай». Вот эта рифма: «наддай» — это некое обещание народной мести, и «дерзай» — это некое побуждение к народному действию. Вроде бы слово брошено невзначай, слово «дерзай», некое ободрение, приветствие, но, несомненно, в поэме ему придается обобщающее значение. Это призыв к народной силушке. Когда-то придется господам отвечать за грехи, когда-то распрямится народная пружина, и что-то такое страшное, судьбоносное, но и справедливое, необходимое произойдет.

 

И очень интересно решается вот эта провиденциальная, можно сказать, эсхатологическая тема, тема грядущего возмездия и суда, в последней части поэмы, в «Пире на весь мир». Можно сказать, что Некрасов предпринял очень хитрый ход, чтобы обойти цензуру. Вот эта тема грядущего суда, своего рода социального страшного суда, дана в религиозном терминологическом ряду, и она является смежной с темой странников, калик перехожих, богомольцев и, собственно, звучит вся в религиозном контексте, но смысл рассказов странников, их пророческих формул, несомненно, прежде всего социальный.

 

Итак, Иона, странник, рассказывает историю о двух грешниках, о разбойнике Кудеяре и злом помещике, притчу рассказывает. И, согласно этой притче, лучшее, что мог сделать Кудеяр для того, чтобы избыть свои грехи разбойничьи, — это убить помещика. До поры до времени история покаяния Кудеяра вполне традиционна: натворил грехов, внутренний голос призвал его к покаянию и победил его. Он отправился по святым местам, удалился в скит, но добился только того, что у него было видение, и посланник неба приказал ему дуб вот этим кровавым ножом пилить. И вот пилит этот дуб, нескончаемый, огромный, неохватный, разбойник Кудеяр. Является перед ним помещик, узнает историю грехов Кудеяра, два слова только говорит о своих грехах, но так разъярился Кудеяр, что этим ножом зарезал помещика. И вот тут дуб падает, и Кудеяр прощен, и все грехи с него свалились.

 

Ну что это, как не призыв к действию, к народному отмщению? Причем всем в кругу пирующих после этой истории наступает облегчение, все споры разрешаются, и, кто великий грешник, становится понятно, и все драки прекращаются, споры прекращаются, и все как-то повеселели после истории о мести Кудеяра. И именно то, что Иона, да еще с именем библейского пророка, рассказывает эту историю, особенно настраивает читателя на мысль, что это и есть пророчество: будет вам еще, ужо вам. Вот одна история.

 

Другая история опять в религиозном ключе, о великом грешнике, мужике, который спрятал за мзду завещание генерала, в котором тот отпускал восемь тысяч душ своих и освобождал от крепостной зависимости. Припрятал это завещание, скрыл его за мзду мужик, и он объявлен великим грешником, и его называют мужики Иудой, то есть опять религиозная ассоциация, опять контекст суда. Все приуныли, конечно, после истории. Наоборот, после истории о возмездии все повеселели из пирующих, после истории о предательстве мужицком все приуныли.

 

Роль интеллигенции

Но тут Гриша Добросклонов разрешает ситуацию своим, можно сказать, научным обобщением. И здесь уже вовсю дана тема революционного душеводительства, революционной педагогики, демагогии, лидерства, то есть перед нами показана руководящая роль революционной интеллигенции, хотя бы в этом разъяснении Гриши Добросклонова. Вот этого мужика, который укрыл завещание, звали Глеб, Глеб окаянный. Вот этим Гришей

 

…Потолковано

Немало: в рот положено,

Что не они ответчики

За Глеба окаянного,

Всему виною: крепь [то есть крепостное право]!

— Змея родит змеенышей.

А крепь — грехи помещика,

Грех Якова несчастного,

Грех Глеба родила!

Нет крепи — нет помещика,

До петли доводящего

Усердного раба,

Нет крепи — нет дворового,

Самоубийством мстящего

Злодею своему,

Нет крепи — Глеба нового

Не будет на Руси!

 

То есть Гриша разъясняет мужикам зависимость социального положения, социального строя и грехов человеческих, говорит о том, как определяет формация души, как она корежит их, как она их деформирует, если эта формация несправедливая, и как какая-то грядущая, будущая формация избавит народ как от Якова верного, холопа примерного, который мстит самоубийством своему барину, так и от Иуды, вот этого Глеба окаянного. Опять звучит провиденциальная тема, тема будущего, будущего справедливого общества.

 

Ну и, наконец, все завершается апофеозом. Сначала апофеоз — это признание самого Гриши Добросклонова:

 

Дьячок рыдал над Гришею:

«Создаст же Бог головушку!

Недаром порывается

В Москву, в новорситет!»

А Влас его поглаживал:

«Дай Бог тебе и серебра,

И золотца, дай умную,

Здоровую жену!»

— Не надо мне ни серебра,

Ни золота, а дай Господь,

Чтоб землякам моим

И каждому крестьянину

Жилось вольготно-весело

На всей святой Руси! —

Зардевшись, словно девушка,

Сказал из сердца самого

Григорий — и ушел.

 

То есть мы видим, вектор счастья уходит в будущее, и это будущее уже творится здесь, здесь и сейчас. В народных массах появился человек с умной головушкой, человек просвещенный, друг народа, и уже начинает вести большую работу. Вот, по сути, это как бы в зародыше, в самых первых ростках своих увидена будущая революция. Какая она будет, Некрасов не говорит, но провидит ее, предсказывает.

 

«Искра сокрытая»

Ну и, наконец, после всех жутких песен, после веселой песни:

 

«"Кушай тюрю, Яша!

Молочка-то нет!"

— Где ж коровка наша? —

"Увели, мой свет!

Барин для приплоду

Взял ее домой".

Славно жить народу

На Руси святой!»,

 

Или в конце:

 

«Чуть из ребятишек,

Глядь, и нет детей:

Царь возьмет мальчишек,

Барин — дочерей!

Одному уроду

Вековать с семьей.

Славно жить народу

На Руси святой!»…

 

После этой так называемой веселой песни, после горькой песни, и здесь целый парад ритмических приемов показывает Некрасов, тех самых приемов тоски, после солдатской песни с ее поразительным двухстопным размером, после двухстопной песни «Голодная»:

 

«Стоит мужик —

Колышется,

Идет мужик —

Не дышится!

С коры его

Распучило,

Тоска-беда

Измучила.

Темней лица

Стеклянного

Не видано

У пьяного»…

 

после солдатской песни (двухстопный хорей):

 

«Тошен свет,

Правды нет,

Жизнь тошна,

Боль сильна»…

 

Наконец, звучит итоговая песня, которую в мои времена мы учили в школе. Обратим внимание на финал этой песни:

 

Сила народная,

Сила могучая —

Совесть спокойная,

Правда живучая!

Сила с неправдою

Не уживается,

Жертва неправдою

Не вызывается, —

Русь не шелохнется,

Русь — как убитая!

А загорелась в ней

Искра сокрытая…

 

Возможно, это аллюзия на известное стихотворение Одоевского «Из искры возгорится пламя», ответ на пушкинское послание в Сибирь. Вот эта искра сокрытая.

 

Встали — небужены,

Вышли — непрошены,

Жита по зернушку

Горы наношены!

 

Из искры возгорится пламя, из зернышка горы поднимутся:

 

Рать подымается —

Неисчислимая!

Сила в ней скажется

Несокрушимая!

 

Это какая-то народная сила, которая поднимется, это провидение грядущего народного страшного суда, отделение праведных, то есть трудового народа, от неправедных, то есть тех, кто виноваты перед ним, — все это силой апофеоза звучит в финале поэмы. Поэтому незаконченная поэма «Кому на Руси жить хорошо» в каком-то смысле закончена, ответы на вопросы даны, а незаконченность ее только помогла в неравной битве с цензурой. Конечно, цензура не пропускала «Пир на весь мир», но все-таки полностью поэма была напечатана до революции, так что послание Некрасова вполне состоялось. Ритмическое соединение четырех стихий, их чередование, контраст и вызревание одной стихии в недрах другой — вот что определяет правильную композицию этой противоречивой поэмы.

 

Литература

Айхенвальд Ю. Некрасов // Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 2015.

Андреевский С. А. "О Некрасове" // Литературные чтения, СПб., 1891.

Бухштаб Б. Н.А. Некрасов: проблемы творчества. Л., 1989.

Вацуро В.Э. Некрасов и петербургские словесники: Из записок филолога // Русская речь. – 1993. № 5.

Лурье С.А. Некрасов и смерть: (О творчестве Н.А. Некрасова) // Звезда. – 1998. – № 3.

Розанова Л.А. Поэма Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: Комментарий. – Л., 1970.

Тынянов Ю. Стиховые формы Некрасова // Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Чуковский К. Авдотья Панаева и Некрасов // Панаева А. Семейство Тальниковых. М., 1928.

Чуковский К. Некрасов как художник. Пбг., 1922.

Чуковский К. И. Мастерство Н. Некрасова. М., 1971.

Чуковский К. И. Несобранные статьи о Н. А. Некрасове. Калининград,, 1974.

Эйхенбаум Б. Некрасов // Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969.

 

https://magisteria.ru

 

Курс: "Поэты прозаического века"

Лекция: "Панорама народной жизни в поэме Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо""

Материалы защищены авторскими правами, использование требует согласование с правообладателем