Парадоксы биографии и лирический дар Афанасия Фета

 

Биография как тема для романа

Новые удары судьбы.. 2

Мария Лазич. 3

Литературный успех и война с критикой. 4

Помещик-мастодонт

. 5

Записной консерватор. 6

Мечта сбылась. 7

Поздний период творчества. 9

Шопенгауэр и нирвана. 9

Казус поэта в век прозы.. 12

Биография как тема для романа

Прежде чем перейти к разговору о третьем великом поэте середины и второй половины XIX в., я напомню о теме наших лекций: «Поэт в прозаическую эпоху». Вот уже третья фигура, а сегодня речь пойдет об Афанасии Фете, и всякий раз нам приходится говорить о том, как большие поэты адаптировались к запросам прозаического века. Перед нами три судьбы. Некрасов вышел из положения самым блистательным образом: он сделал прозу подручной поэзии. Он внедрил прозу в поэзию, стал конкурентом прозаиков, оставшись поэтом. Тютчев занял позу поэта-дилетанта, светского рассеянного человека, пишущего между прочим стихи, и так ушел от давления прозаической эпохи. А что же Афанасий Фет, как у него складывались отношения с музами в век прозы?

А судьба Афанасия Фета, поэта и человека, пожалуй, сама по себе укладывается в формулу романа. И поэтому мы начнем с биографии Фета как материала романа: его судьба может быть основой романного сюжета, и разные знаменитые авторы эпохи могли бы претендовать на авторство этого романа. Ну, подробнее.

Главным событием в жизни, в истории Афанасия Фета стало то известие, которое он получил, будучи еще четырнадцатилетним подростком и обучаясь в дорогом и привилегированном пансионе в Прибалтике. Вдруг он выяснил, что он никакой не старший сын знатного и богатого помещика Шеншина, а немецкий мещанин Фет, не только не дворянин, но даже и не российский гражданин. Он оказался мещанином и иностранцем в родной стране. Это произошло внезапно, как удар судьбы. Удар был невероятно силен, и это навсегда наложило особый отпечаток на характер и, конечно, на судьбу Фета.

А получилось вот что: отец Фета Шеншин, помещик и дворянин, вывез из Германии мещанку, жену чиновника Фета. Она была не только замужем за вот этим немецким чиновником, она еще была беременна в это время. И она родила Афанасия уже в России. Позже Шеншин женился на ней, и все дети, которые появились от этого брака, были законными детьми.

Воспитывался и Афанасий как законный ребенок, как старший сын помещика, и все было безоблачно, пока, по некоему доносу, не было произведено расследование и не выяснились все обстоятельства рождения Афанасия. Были проверены документы и было доказано, что Афанасий не мог быть законным сыном Шеншина, что он сын мещанина Фета. Это было доказано неопровержимо, и у отца Афанасия не оставалось никаких других возможностей, кроме как отказать фактически своему, получается, приемному сыну во всех правах. И Фет лишился всех дворянских прав и прав гражданства.

Более того, его положение в пансионе стало крайне двусмысленным. Ему задавали вопросы, над ним насмехались, над ним издевались. Травма была страшная. И можно сказать, что эта травма определила всю жизненную программу Фета, его план на всю оставшуюся жизнь. Этот план известный литературовед Благой назвал формулой Достоевского: идея-страсть. Действительно, идеей-страстью для Фета стало вновь обрести права наследственного дворянства любой ценой. Можно сказать, что этому он посвятил свою жизнь.

И это стало основой романного сюжета его жизни и, кроме того, еще определило темперамент, характер и мировоззрение молодого человека, а именно крайнюю мрачность и мизантропию, о чем хорошо писал его ближайший друг юности Аполлон Григорьев. Они вместе позже воспитывались в пансионе Погодина в Москве. Итак, Аполлон Григорьев: «Я не видел человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства. Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели, стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное, хаотическое брожение стихии в его душе». Вот предпосылки: идея-страсть, мания наследственного дворянства, меланхолия, мрачнейшее мировоззрение и некая раздвоенность души, о которой я скажу чуть позже.

Новые удары судьбы

Первым этапом удивительной судьбы Фета стало начало его литературного поприща еще в бытность Фета студентом Московского университета и позже, в самом начале 40-х годов. Это выступление в качестве поэта, начало поэтической карьеры было весьма успешным. Фет сразу удостоился сдержанных, но несомненных похвал Белинского, его стали активно печатать, он как-то прозвучал. Совсем юный, едва за двадцать, Фет стал не то чтобы известным поэтом, но выделился из общей массы эпигонов удачным дебютом. Но к середине 40-х годов интерес к поэзии стал резко падать, журналы перестали печатать стихи, и стихи уж точно перестали приносить доход.

И кроме того, произошло еще одно страшное для Фета событие, а именно в . Петр Неофитович Шеншин, брат отца Фета, несостоявшегося, можно сказать, отца, умирает в Кисловодске, куда он поехал отдыхать. Казалось бы, что за горе, бывает. Но дело в том, что Петр Неофитович питал к Фету какие-то особенно теплые чувства, гораздо более теплые, чем отец, и твердо обещал ему из заветного сундука, на который он не раз показывал, оставить ему десять тысяч наследства. Так вот, деньги из этого сундука были похищены. Деньги пропали. И в старости, когда Фет писал ответы в дамские альбомы, он, в частности, отвечал на такой вопрос: «Какая самая тяжелая минута была в вашей жизни?» Ну, какого ответа мы ждем от поэта? Может быть, смерть его возлюбленной Марии Лазич? Нет. Фет отвечал: «Когда узнал, что все мое достояние расхищено».

Это была настолько тяжелая минута, что она определила такое особое решение. В середине 40-х годов, году в 45-м, Фет решил отправиться в армию. То есть он поступил в армию. Это был единственный путь к наследственному дворянству, который он видел. При этом Фет не имел никакого права на офицерский чин и должен был начать с унтер-офицера. А ведь еще к тому же он был толстоват, мешковат, не имел никакой военной выправки, никакой способности к воинской службе – ничего из того, что полагается военному. Посмотришь на него – ну никак не возникает ассоциация с военной службой. Тем не менее он отправился на нее и принялся осваивать воинскую службу с невероятным рвением, в далекой провинции, в Херсонской губернии. Тянул лямку, можно сказать.

При этом судьба готовила ему удар за ударом. Когда наконец он вступил в офицерский чин, который давал право наследственного дворянства, вышел указ Николая I – прямо, можно сказать, накануне – о том, что права наследственного дворянства теперь присуждаются только при достижении чина майора. То есть планка отодвигалась. Фет был в ужасе, в отчаянии, но продолжал служить. Только в одном Херсонском полку он прослужил восемь лет. Восемь лет! И едва с огромным трудом добился должности адъютанта при полку.

Служба была очень тяжелая! Она была скучна, общество, которое могло как-то оценить Фета, было немногочисленно, над стихами его надсмехались и над ним самим. Он не пользовался достаточным авторитетом. Но трудился, бился, отчаянно стремился к своей цели. Вот таков первый страшный этап битвы Фета за его идею страсти.

Надо сказать, что рок до конца преследовал Фета и здесь. Когда цель была совсем близка, уже в ., Александр II выпускает приказ, по которому наследственное дворянство дается начиная с чина полковника. Т.е. вся эта многолетняя служба была напрасной. А уже к тому времени Фета перевели в гвардию, он служил под Новгородом, недалеко от Петербурга, открывались какие-то перспективы… Но это второе известие, которое зачеркивало всю его уже многолетнюю службу, переполнило чашу терпения Фета, и он скоро вышел в отставку, так и не добившись своего.

Мария Лазич

А между тем в Херсонской губернии он встретил любовь своей жизни Марию Лазич. Среди немногочисленного общества оказалась очень серьезная и цельная, очень страстная натура, которая полюбила Фета беззаветно. Но позиция Фета была совершенно ясна, и в нашем романе он сыграл бы роль очень далекую от роли, допустим, Вертера или Сен-Пре. Тут было нечто противоположное. Вот он пишет в . Борисову: «Я встретил существо, которое люблю, и, что еще, глубоко уважаю. Существо, которое, если б я со временем – да какое у меня, больного человека, может быть время впереди…» – характерная оговорка мрачного человека, мизантропа – «…да какое у меня, больного человека, может быть время впереди – и сочетался законным браком, хотя с царевной Помаре, то это существо стояло бы до последней минуты сознания моего передо мною – как возможность возможного для меня счастия…» Опять: «возможность возможного для меня счастия», снова мизантропическая и мрачная оговорка. «…Возможность возможного для меня счастия и примирения с гадкою действительностью. Но у ней ничего, и у меня ничего – вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места…». Вот такое письмо, из которого следует, что Фет вовсе не рассматривал даже возможности женитьбы на Лазич. Причем это отрицание возможности брака фактически оборачивается отрицанием «возможности возможного для него счастья», если цитировать письмо.

Еще одно письмо другу юности Фета Борисову, .: «Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, …этот несчастный гордиев узел любви, или как хочешь назови, который чем более распутываю, все туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил. …Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит, как кошмар…» Удивительно, но роман, который начинался как отдушина от службы, как светлый выход из кромешной тьмы службы, вдруг становится сам тьмой, а отдушины Фет, если верить его письму, ищет как раз в службе.

Наконец, еще одно письмо Борисову, которое еще сильнее подчеркивает двусмысленность отношения Фета к беззаветно влюбленной в него Лазич: «Давно подозревал я в себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен. Итак, что же – жениться – значит приморозить хвост в Крылове и выставить спину под все возможные мелкие удары самолюбия. Расчету нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я особенно не вижу». Вот вывод.

И в итоге Фет окончательно оставляет Лазич. Это его выбор. Особенность этого достаточно короткого и бурного романа в том, что вскоре после расставания Мария Лазич сгорела. До сих пор остается тайной, то ли она сгорела от неосторожного обращения со спичками, то ли это было скрытое самоубийство. Так до сих пор это и не ясно. Но рассказывают о каком-то трагическом характере этого страшного происшествия – горящая Мария Лазич будто бы кричала: «Письма! Письма! Спасите письма!» А это были письма от Фета. Она, горя, была способна думать о письмах и кричать о письмах.

Она умерла после четырех дней страшных мучений, и, конечно, эта смерть навсегда изменила отношение Фета к Лазич. Его былая возлюбленная стала идеалом для него и предметом его стихов на многие годы, до конца жизни. Об этом у нас еще пойдет речь. Но, конечно, и это событие тоже определило мировосприятие Фета. Гадкая действительность во всем! Все оборачивается бедой. Судьба отворачивается от нашего героя, героя этого романа, на каждом этапе пути.

Литературный успех и война с критикой

Впрочем, сразу после перевода в гвардию, в ., когда вся история с Лазич осталась позади, наблюдается некая перипетия в фетовском жизненном романе: наступает вторая эпоха расцвета его поэтической карьеры. Середина 50-х годов – возрождение интереса к поэзии. Журналы снова требуют стихов, Фет уже находится недалеко от Петербурга, он не оторван от литературной жизни. Он заводит многочисленные знакомства и после незамеченного фактически сборника 50-го года в 1856 г. издает собрание своих стихотворений.

Его пестуном, наставником и редактором является сам Тургенев. Другими менторами при Фете выступают Дружинин и Боткин, многие отзываются от его поэзии восторженно или по крайней мере благожелательно, в том числе Некрасов и даже Чернышевский и другие критики демократического направления. Всякий из тогдашней демократической молодежи всегда вворачивал оговорку про Фета, про душистые стихи, про свежие стихи, про несомненный лирический талант. Дальше следовали, впрочем, порой обвинения, и обвинения эти с годами нарастали. Особым поклонником Фета едва ли не всю жизнь оставался Лев Толстой, они позже с Фетом достаточно близко сдружились.

Итак, вот такой подъем. И Фет бросился в литературу, причем не в последнюю очередь из коммерческих соображений. Он вполне рассчитывал заработать побольше денег, торговался из-за каждой строчки. Некрасов, который сам был большой делец, грозился ему вырезать из «Современника» очередное стихотворение, потому что не готов был платить, сколько запрашивал Фет. В общем, Фет сделал ставку на литературную карьеру и на литературные богатства. Ставка не сработала. К концу 50-х годов поэзия снова стала нежеланной гостьей в журналах, особенно поэзия, лишенная тенденции. Чистые поэты маргинализовались, кто писал о цветочках, любовных свиданиях, о том, как свеж воздух и голосисты соловьи. Это все представлялось тогдашним наставникам молодежи, властителям дум пустяками.

И, конечно, все больше и больше зрел конфликт в течение второй половины 50-х годов между Фетом и демократически настроенными критиками. И он разразился, этот конфликт, окончательным кризисом, разрывом в . Явно по инициативе Добролюбова в «Современнике» в . была опубликована рецензия на перевод Фетом шекспировского «Юлия Цезаря». Это оскорбительная статья, очень жестко написанная, разгромная. И явно перевод Фета был только поводом для того, чтобы фактически изгнать его из рядов сотрудников «Современника». Дальше уже Чернышевский высказывался определенно: «пишет пустяки», «он положительный идиот», – скажет много лет спустя Чернышевский, – «идиот, каких мало на свете. Но с поэтическим талантом».

Характерно, что в этой полемике Фета с демократической критикой постоянно мелькают животные образы. «Такие стихи могла писать и лошадь», – пишет один из критиков. Зайцев смеется над Фетом, что у него «гусиное мировоззрение», Писарев говорит, что стихи Фета будут полезны в будущем, очевидно, как бумага для заворачивания копченой рыбы. Но и Фет отвечает соответственно! Позже, уже став помещиком, он пишет: «Дайте мне право тащить свинью и нигилистку в суд за проход по моей земле!» Свинья и нигилистка. Вот в таких тонах происходит в дальнейшем полемика между критикой и Фетом.

Помещик-мастодонт

И главное, что Фет после этого ушел не только из «Современника» – он ушел из литературы. Он разочаровался в литературной карьере, во второй раз уже, в очередной, и, кажется, почти окончательно. Что он решил? В . он, наконец, осуществил последний свой проект, последний план, даже, может быть, не B уже, а С: он решил выгодно жениться. Вот такой путь он избрал. На сестре Боткина, уже немолодой женщине, некрасивой, но дочери богатого купца, производителя чая. И мало того, что он выгодно женился, главное – что в . Фет сделал новую ставку. Он прежде совершенно не имел никакого отношения к земле, ничего не знал об этом, так же как он в свое время не имел никакого отношения к военной службе. И тут он решил стать помещиком.

Он купил в Мценском уезде, бросил все – литературу, поэзию, все поставил на новое помещичье дело. Борисов, его друг, писал Тургеневу следующим образом: «Фет чумел…» – такое словечко он использовал – «и нас всех доводит до отчаяния отчаянными покушениями купить землю во что бы то ни стало, какую ни попало, где бы ни было. Для него теперь фермерство истинно верное».

Заметим, что Фет действительно решил как бы стать фермером, потому что он покупает землю в пореформенное время, когда все изменилось. Он готов окунуться в ситуацию, когда он имеет дело с наемными работниками! У него нет наследственных земель, нет крепостных. Он бросается в новое помещичье дело, начинает с нуля. И дальше ситуация разворачивается опять как страница романа, но только романа уже не рокового, не романтического и даже не романа такой традиционной европейской складки. Нет. Дальше ситуация разворачивается как в каком-то сатирическом романе. Фет как будто просится в персонажи к Салтыкову-Щедрину или в какую-то повесть Чехова. И, конечно, едва ли не сам себя стилизует под отрицательного персонажа, естественно, русского романа. Он все сделал, чтобы стать таким отрицательным персонажем, и, несомненно, в тогдашней публицистике он таким персонажем и был.

Началось, пожалуй, с писем Тургенева, который был этим новым направлением Фета ошарашен. Тургенев в письме, которое датировано как раз 1860 годом, описывает начало помещичьей карьеры Фета в духе, по-моему, своего романа «Отцы и дети», с некоторыми автоцитатами. «Я видел Фета и даже был у него. Он приобрел себе за фабулозную сумму в 70 верстах отсюда 200 десятин голой, безлесной, безводной земли… Он вырыл пруд, который ушел, и посадил березки, которые не принялись». Не правда ли, похоже на нововведения Николая Петровича Кирсанова в «Отцах и детях»? Там тоже заболоченный пруд и не принявшиеся деревья. Вот так видит начало помещичьей деятельности Фета Тургенев.

Но позже уже интонация несколько меняется. Она тоже ироническая, едва ли не обличительная, но уже, кажется, дела у Фета начали налаживаться: «Он возвратился восвояси, т.е. в тот маленький клочок земли, который он купил посреди голой степи, где вместо природы существует одно пространство (чудный выбор для певца природы!), но где хлеб родится хорошо… Он вообще стал рьяным хозяином, Музу прогнал взашей…» То есть уже не какой-то неудачник и сумасшедший, покупающий землю черт-те где за фабулозную сумму, нет. Уже достаточно практичный человек, откуда что взялось, который какое-то некрасивое совсем, непоэтическое имение купил себе, но где хлеб родится хорошо! И он стал хозяином, а не посмешищем.

И, наконец, следующий отзыв, уже позже: «Он теперь сделался агрономом-хозяином…» – динамика видна: это уже агроном-хозяин, т.е. специалист – «…до отчаянности». Заметим, что слово «отчаянность», или «отчаяние», употребляют и Борисов, и Тургенев. Видимо, ситуация казалась им крайне гротескной. Так вот, Тургенев пишет Полонскому, оба – друзья Фета: «…Сделался агрономом-хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами – о литературе и слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом». Вот эти вихры хороши! То есть Фет не просто купил землю, а он внешность как бы изменил, он теперь и портрет себе выдумал. Портрет настоящего хозяина на земле, такого помещика-мастодонта.

Вот такие шаги предпринимает Фет, и так они воспринимаются друзьями, уж не говоря о демократической критике, которая Фета не забывает все это время. А он и не дает о себе забыть, между прочим! Потому что поэзией он перестал заниматься, но о себе периодически напоминал самым удивительным образом.

Записной консерватор

Это его напоминание и вообще его деятельность Тургенев называл «фетовским безобразничаньем». Фет заделался записным консерватором, консерватором сверх всякой меры. Он стал писать статьи строго на сельскохозяйственные темы, но не какие-то просто специальные статьи, нет, а именно статьи как руководство по обогащению помещиков. Как подешевле нанимать рабочую силу. Как лучше эксплуатировать крестьянина. В статьях не было ни малейших оговорок или извинений, никаких уступок либеральному духу, не говоря уж о революционном духе, который царил тогда. То есть Фет занял крайне правую позицию и никакого внимания не обращал на оголтелую критику, которая за этим последовала.

Салтыков-Щедрин откликнулся на это так: «Вот Фет поместит человеконенавистническую статью, а потом тиснет романсик. Потом снова человеконенавистническую статью, потом снова романсик». Действительно, в одном номере «Русской беседы», по-моему, была напечатана статья о сельском хозяйстве, «Записки помещика», и какое-то из романсовых стихотворений Фета. Вот к этому и придрался Салтыков-Щедрин. То есть Фет явно все больше и больше становится его персонажем.

Далее, в ., подходя к 53-летнему возрасту, Фет делает следующее. Он подает прошение о возвращении ему родового имени – Шеншин, потому что он не мог исполнить свою идею-страсть, оставаясь Фетом. Он должен был стать трехсотлетним помещиком. Иначе как подлогом это прошение назвать нельзя. Фет утверждал, что прежде чем сочетаться православным браком в России, его мнимый отец Шеншин сочетался лютеранским браком в Германии, и он как бы был зачат еще там, в Германии, соответственно. Он это утверждал. От него затребовали документы о лютеранском браке. «Утеряны», – сказал он. Прошение не может быть удовлетворено за отсутствием доказательств, казалось бы.

Но к тому времени Фет выслужился. Он настолько был правым и верноподданическим публицистом, настолько всегда яро выражал свою проправительственную позицию, что Александр II снизошел к нему. «Сколько пришлось вытерпеть этому человеку», – сказал он, со слов Фета, впрочем, других источников мы не знаем. И, в общем, подписал прошение, и Фет стал Шеншиным. Но к тому же ко времени этого прошения он сделал хозяйство успешным. Он разбогател. Его Степановка – так называлось имение – стала приносить доход. Он завел конный завод и прочие другие учреждения, которые все были успешными!

Мечта сбылась

Он великолепно освоил сельское хозяйство и научился этому искусству – управления при наемной крестьянской силе. Он научился управляться с работниками. Он во все входил досконально, все изучал до конца, был очень прижимист, деловая жилка была в нем невероятно сильна. Он продал потом Степановку и купил Воробьевку, дорогое имение, уже совершенно благоустроенное, с усадьбой, с великолепным парком, со всеми признаками поэтического, красивого поместья, где можно и отдохнуть, и предаться созерцанию, и принять гостей на славу. Одним словом, стал помещиком настоящим: бородатым, богатым, с землей, с усадьбой, садом, парком – все атрибуты помещика первой величины. И к тому же вернул себе родовое имя, он теперь Шеншин. И дворянство, естественно. Мечта сбылась. К цели он пришел в конце концов. Судьба к нему наконец повернулась лицом.

И наследство ему досталось в итоге, в общем, до конца жизни Фет совершенно не бедствовал, купил еще большой дом в Москве, ушел от хозяйства, передал его управляющему. Летом жил у себя в Воробьевке и предавался всем наслаждениям сельской жизни, а зимой жил в Москве, в большом доме, на широкую ногу. Да и этого было, в конце концов, мало! Уже в старости, когда подошел ., спеша и подправляя даты, Фет стал намекать, что близится его литературный юбилей – 50 лет литературной деятельности, и не сделает ли что-нибудь для него правительство? Почему он так хотел? Он хотел еще и должность какую-нибудь. Получить чиновничью должность, генеральскую, он уж никак не мог – не служил никогда по гражданской части и вышел отставным штаб-ротмистром.

Но к тому времени у него уже завязались придворные связи, его учеником был поэт К. Р. – Константин Романов. Фет ему льстил напропалую, посвящал стихи, через него стал посвящать стихи членам царской фамилии, в общем, вел себя как персонаж самого критически-сатирического романа, какой только может быть – и выслужил себе камергера! Так что русская поэзия имеет двух великих представителей, двух камергеров – Тютчева и Фета. Тютчев умер камергером, и Фет. Но Тютчев все время пренебрегал этим камергерским костюмом, а Фет, старый больной Фет, едва ходящий, все напяливал его на себя и демонстрировал с большим удовольствием.

Надо сказать, что вот эта эпопея – как она могла бы быть обыграна в тенденциозном романе второй половины XIX в.? Ну, по-чеховски! Но это гибель души! Поставил на кон своей идее-страсти душу человек и свой талант, удивительный поэтический талант! И что должно было с этим талантом произойти? Он должен был, конечно, потерять его! Он должен был променять его на блага земные и чрезвычайно разочароваться в конце жизни, как какой-нибудь Иудушка Головлев, увидеть плоды этого жизненного разрушения, этого гнусного пути. Надо сказать, что, действительно, Фет еще играл эту роль как-то особенно удачно. Вот, например, как раз Чехов что вспоминает – по рассказам других, конечно, но похоже на поведение Фета. Впрочем, эту фамилию он стал ненавидеть, в чем признавался, и, оставив ее для литературы, все-таки призывал именовать себя Шеншиным.

Так вот, по рассказам Чехова получается вот что. «Мой сосед Семенович рассказывал мне, что его дядя, Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался». Такая картина, понимаете, бородатого помещика-самодура, который, проезжая, плюет на университет! Это лирик, превратившийся в какого-то «дикого помещика» Салтыкова-Щедрина, в посмешище, в идола какого-то, в чеховского Ионыча. Вот что мы имеем.

Но не тут-то было! Все не так просто. Все друзья ужасались поведению Фета, его корыстолюбию, его даже лизоблюдству, его снобизму и прижимистости, расчетливости. Всего этого в нем было с избытком. А еще это было помножено на мрачность характера чрезвычайную,
постоянные жалобы и стоны, всегдашнюю неудовлетворенность и даже завистливость…

Надо сказать, что, по рассказам, Фет и из жизни-то ушел со всеми чинами и богатством тоже как человеконенавистник и человек, склонный к ипохондрии. Он задумал самоубийство, говорят, отослал жену и попытался зарезаться. Но у него отобрали режущий предмет. Он побежал за ножом на кухню, уже больной старик, упал по дороге, свалился на стул и умер от разрыва сердца. Не успел покончить жизнь самоубийством. Вот такой характер. Казалось бы, ужасное завершение жизни!

Поздний период творчества

Но в последние годы жизни, добившись всех этих чинов, богатства, потомственного дворянства, удовлетворив эту свою потребность, нисколько не став от этого счастливым, Фет вошел в самый свой счастливый период стихотворчества. То есть именно последний период, когда он превратился в этого Ионыча, в это чудовище – это лучший период его лирической деятельности. Он пишет самые поразительные стихи именно в этот период, выпуская год за годом сборники под названием «Вечерние огни». Казалось бы, сенильная старческая поэзия – но старческой-то эта поэзия не была, она была как никогда свежа, смела, удивительна по форме. Множество шедевров было порождено именно в эту эпоху.

То есть лирическое начало в Фете совершенно не ослабело. Он какое-то время отказывался от стихов, они как бы были под паром, если воспользоваться сельскохозяйственной метафорой, учитывая род деятельности позднего Фета. А потом приходило время, и стихи воскресали. И каждый раз возвращение Фета к стихотворчеству давало лучшие результаты. Фет середины 50-х годов все-таки сильнее, чем молодой Фет, Фет первой своей поры. А Фет-старик, старик-поэт сильнее, чем Фет середины 50-х годов. Каждый раз он являлся выросшим в поэзии, и уж в свой последний период, а он писал стихи до самой смерти, уже совершенно больной, в свой последний период он добился самых удивительных результатов в поэзии.

К этому еще надо добавить, что он стал столь же упорным литературным тружеником в последние годы, каким он был упорным хозяином или офицером. Он так же выслуживался и на ниве литературы. Он ставил перед собой цели и добивался их. Пришла идея Толстому перевести Шопенгауэра. Но Толстой Шопенгауэра не перевел, а перевел его Фет. Философии он вовсе не знал до этого, поэтому перелопатил всю немецкую философию, основательно ее прочитал, потом сел за Шопенгауэра и перевел его. Весь первый том. Шопенгауэр стал настольной книгой Фета до конца жизни его, любимым философом и кумиром. Об этом еще мы скажем два слова.

Но это не все. Вознамерился он переводить любимых своих латинских поэтов. Но не как другие – строчка, другая, одно стихотворение, другое, третье… Нет! Если уж переводить – так переводить! Он перевел всего Горация, всего Катулла, всего Марциала, «Энеиду» Вергилия, «Метаморфозы» Овидия перевел… То есть все большие памятники древнеримской литературы он перевел. Это многотомные издания, это огромные проекты. Фет был старым человеком. Он это сделал до конца. Сказал, поставил перед собой цель и сделал. Вот такие результаты этого «погибшего» человека, как бы заключившего свой договор с дьяволом ради достижения своей идеи-фикс. Это великая загадка: как Фет оставался столь проникновенным, непревзойденным лириком, будучи таким расчетливым прагматическим человеком?

Шопенгауэр и нирвана

Здесь, чтобы эту загадку разрешить, нужно обратиться, если угодно, к некой теории. Начнем с того, что нашел сам Фет в Шопенгауэре. Может быть, Шопенгауэр и есть отчасти ключ к этому удивительному характеру. Шопенгауэр писал, что все в этом мире определяется некой мировой волей, и человеческая воля находится в рабском подчинении у этой мировой воли. Человек стремится к чему-либо, но все эти стремления не дают ему счастья и оборачиваются сплошными страданиями. И единственное утешение для раба мировой воли, болящего человека, может быть только в искусстве, писал Шопенгауэр.

По аналогии с восточной философией можно было бы назвать это состояние постоянного воления в повседневной жизни своего рода сансарой, а состояние созерцания и преданности искусству – нирваной. И только чистое созерцание и чистое любование красотой как-то освобождает человека от постоянного сизифова труда, труда воления и стремления к человеческим целям. Вот Фет и пребывал в этом постоянном волении и стремлении к своим прагматическим, земным целям, но если уж отвлекался от этого, то уходил в идеальный мир и в этом идеальном мире был другим человеком, перерождался как бы каждый раз.

Фет-лирик и Шеншин-помещик, ретроград, мастодонт-консерватор – это как бы разные люди. Неузнаваемые, они, кажется, не могут пересечься! Соответственно, и теория Фета, теория поэтическая также проясняет эту двойственность: Фет-Шеншин. Это деление на своего рода поэта Джекила и Хайда-помещика, если угодно, это двойственность души. «Без чувства красоты, – писал Фет, – жизнь сводится на кормление гончих в душно-зловонной псарне». Очевидно, всю свою повседневную деятельность Фет и приравнивает к кормлению гончих в душно-зловонной псарне. И свое поведение, видимо, стилизует под гнусную действительность – действительность гнусна, ну вот и я буду тоже в меру гнусным. А вот есть другое, другой мир, к которому ведет чувство красоты. Этот мир должен быть как бы внеположен, трансцендентен этой душно-зловонной псарне.

Далее: «Для передачи своих мыслей, – пишет Фет, – разум человеческий довольствуется разговорною и быстрою речью, причем всякое пение является уже излишним украшением, овладевающим под конец делом взаимного общения до того, что, упраздняя первобытный центр тяжести, состоявший в передаче мысли, создает новый центр для передачи чувства. Эта волшебная, но настоятельная замена одного другим происходит непрестанно в жизни не только человека, но даже певчих птиц». То есть человеческое дело, дело возвышения – заменить речь обыденную, которая обслуживает кормление гончих в душно-зловонной псарне, речью волшебной, речью магической.

«Этой речью владеет поэт как сумасшедший, никуда не годный человек, – так Фет писал, – несущий божественный вздор». Соответственно, эта речь должна быть полностью противоположна обыденной речи. «Строчки стихотворений, названия их – следующая из скал блаженств, которым нет названия», – пишет Фет. «Неизреченные глаголы» – называет он стихотворение. «Невыразимые ничем», «Но что горит в душе моей, тебе сказать я не умею», «О, если б без слова сказаться душой было можно!», «Не нами бессилье изведано слов к выражению желаний» и т.д. Сказать простыми словами, выразить это божественное начало в человеке невозможно. И это своего рода речь-музыка, это другая жизнь и другая речь.

Чайковский в своем отзыве-письме к К. Р. – Константину Романову – писал о том, что Фет в высшей степени музыкален. «Можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзией, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина, Гете, или Байрона, или Мюссе. Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом. От этого также его часто не понимают, а есть даже и такие господа, которые смеются над ним или находят, что стихотворения вроде "Уноси мое сердце в звенящую даль" есть бессмыслица. Для человека ограниченного и в особенности немузыкального, пожалуй, это и бессмыслица, но ведь недаром же Фет, несмотря на свою несомненную для меня гениальность, вовсе не популярен».

Итак, в область волшебных звуков и волшебных речей, волшебных чувств уходит Фет, именно порывая с обыденной действительностью. А в обыденной действительности он остается как бы адекватным ей человеком. Она гнусна, и он должен жить по законам этой действительности. С волками жить – по волчьи выть . Сам он выражался следующим образом, не поэтически: соловьи, говорил он, клюют бабочек. Он воспевал и бабочек, и соловьев в стихах, а в жизни всегда помнил, что соловьи клюют бабочек, и не забывал тоже это делать.

Итак, двойственность Фета-Шеншина уникальна. И, может быть, не вопреки своему одиозному облику, и судьбе, и биографии Фет писал стихи, а благодаря? Может быть, его известное корыстолюбие и одержимость земными благами, одержимость низкими, с общей точки зрения, идеями и позволяли ему писать поразительные стихи – по контрасту? Потому что все силы души от низкой души, если можно так сказать, он бросал на достижение прагматических целей, затем высвобождая все силы своей высокой души.

Эта двойственность Фета была эффективна для его поэтического творчества, продуктивна, она давала результат, и результат совершенно удивительный. Таким образом, мы видим некую прозаическую судьбу Фета, в высшей степени гротескную прозаическую судьбу. Ведь помещиком, ретроградом и консерватором стал человек, не имеющий права называться помещиком, совершивший подлог, чтобы стать помещиком, человек, который как раз этой же системой отторгался, не был в ней укоренен, который все это присвоил, придумал, который служил, получается, фантому. То есть совершенно гротескный путь Шеншина-помещика здесь. Но именно благодаря завершенности этого сюжета возникает другой сюжет: сюжет лирика, который ждет своего часа, томится, и когда приходит этот час, ему стоит только потрясти бутылку – это его образ – и пробка вылетает. Пробка вылетает оттого, что ее выбивает вдохновение. Это по-настоящему человек потока.

Это очень хорошо понимал большой поклонник таланта Фета Лев Толстой. Он писал Фету следующее: «Я от вас все жду, как от двадцатилетнего поэта, и не верю, что вы кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека. Поток ваш все течет, давая то же известное количество ведер воды, силы. Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток все течет. Ежели он ушел в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колеса». Вот такую метафору использует Толстой, когда Фет не пишет. И ведь Толстой был прав! Действительно, поток вышел, завертел другие колеса, и еще как завертел! Как не вертел прежде! Вот человек лирического потока, который высвобождается за счет полной отдачи части души на потребу прагматике и злобе дня. Это прозаический роман «Жизнь Фета-Шеншина», первое обстоятельство, следствие того, что поэт в эту эпоху живет под гнетом прозы, прозы жизни и прозы как рода литературной деятельности.

Казус поэта в век прозы

Вторым следствием деятельности поэта в век прозы стало еще одно удивительное обстоятельство. Всю жизнь Фет, смелый поэт, новатор, всегда идущий своим путем, с очень своеобразным, ни на кого похожим талантом, – всю жизнь Фет следовал указаниям наставников, до самых последних лет своей жизни. А в конце наставники все были младше его.

Сначала наставником у Фета был Тургенев. И Тургенев отличался самым настоящим деспотизмом. Он кромсал стихи Фета, вставлял туда свои строчки. Нещадно редактировал, требовал переписывать. И надо сказать, что Фет подчинялся, и не только Тургеневу. Известен анекдот, когда посылая свои стихи Авдотье Панаевой, которая вела все дела при Некрасове, как мы знаем, он ей пишет: «Вот что скажет Некрасов? Хорошо это или дурно, уж понять не могу без мнения авторитетов». А еще и Дружинин, и Боткин подсказывали.

Надо сказать, что у Тургенева, Боткина, Дружинина было определенное представление о таланте Фета, представление ложное. Они от него ждали чего-то вроде онтологических стихов, т.е. пластических, выверенных, с идеальной формой. Для них образцом было его раннее стихотворение «Диана», где описывалась статуя. Вот описание статуй и картин в духе онтологической поэзии того времени – это было идеальное приложение таланта Фета, по их мнению. А все неясности, все сумрачные образы, весь с самых ранних стихотворений присущий Фету импрессионизм был им неприятен, и они его вымарывали, они с ним боролись. Все смутное и непонятное отторгалось и зачеркивалось.

И сборник 1856 г. огромную проблему создал для текстологов, потому что стихи Фета, по его собственному признанию, были изувечены. При этом восстановить начальную их форму порой очень трудно. А если обратиться к старым стихам (сборник .) и журналам, то порой переделки Фета были оправданы и действительно исправляли стихотворения, порой калечили их и увечили. И понять, когда Фет улучшает свои стихи в переработке, а когда он их портит, очень трудно – нет единых решений. Поэтому научное издание Фета еще впереди, может быть. С ним очень сложно, это огромная работа. К каждому стихотворению нужно подходить индивидуально, каждый раз нужно заново решать, какой вариант выбрать, какой вариант лучше всего, где авторская воля более всего проявлена. Но это не только проблема издания 1856 г., где самоуправствовал Тургенев.

С Тургеневым Фет, естественно, поссорился, потому что человек таких взглядов не мог быть другом Тургенева, известного либерала. Но у него нашлись новые наставники: Страхов, Владимир Соловьев, отчасти Лев Толстой. Они тоже предлагали, что изменить, а что исправить. И все, от Тургенева до Владимира Соловьева и Страхова, писали: непонятно! непонятно! Всю жизнь они писали на полях стихотворений Фета: «Непонятно!» Непонятность – сейчас это главное достоинство Фета! Более того, мы с нашим опытом чтения модернистов сами не можем, в свою очередь понять, что же непонятно в тогдашних фетовских стихах? Но для прозаического века стихи Фета скандальны в своей непонятности. И если Чайковский уже в совсем позднее время, в . он писал свое письмо Константину Романову, понимал как музыкант фетовские стихи, то до самого появления модернистов – а ведь Фет писал стихи до самой смерти, до 1892 г.! Как раз время выхода на арену модернистов, –- так вот, до самой смерти Фету предъявлялась эта претензия: непонятно.

И вот, бросая вызов тогдашней моде, говоря о том, что настоящий поэт должен быть сумасшедшим, бросаться вниз головой с лестничного пролета и писать непонятные стихи, шокируя своими заявлениями о неподконтрольности поэзии, ее принадлежности к другому языку, с одной стороны; а с другой стороны, не решаясь все-таки на публикацию стихов без оглядки на авторитеты, на ценителей, на ближайший круг, – так вот Фет и лавирует в течение своей жизни.

Это особый случай постоянных исправлений стихов Фета – это особый случай существования поэзии в век прозы. Тем более, что часто советы Фету, решающие и деспотические, а порой и приказы, дают прозаики. Тургенев был, конечно, поэтом, но прежде всего прозаиком. Страхов был критиком. Им обычно принадлежало решающее слово. И ведь Фет очень часто слушался! А в случае с Тургеневым почти всегда слушался. Вот казус поэта в век прозы! Но как бы ни шел на поводу у прозаиков Фет, все-таки он всегда оставался лириком par excellence, он всегда сохранял свою самобытность. И вот об этой самобытности мы и поговорим, обратившись к любовной лирике Фета.

Литература

А. А. Фет – поэт и мыслитель: К 175-летию со дня рождения А. А. Фета. М., 1999.

Благой Д. Д. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета) // . Фет А. А. Вечерние огни. М. , 1971.

Бухштаб Б. Я. А. А. Фет : Очерк жизни и творчества. Л., 1990.

Гаспаров М. Л. Фет безглагольный. Композиция пространства, чувства и слова // Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. II. О стихах. М., 1997.

Недоброво Н. Времеборец (Фет) // Недоброво Н. Милый голос: Избранные произведения. Томск, 2001.

Ранчин А.М. Путеводитель по поэзии Фета. М., 2010.

Садовской Б.A. Любовь в жизни и поэзии Фета // Садовской Б.А. Лебединые клики. М., 1990.

Сухих И.Н. Шеншин – Фет: Жизнь и стихи. СПб., 1997.

Эйхенбаум Б. М. Фет // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969.

Эткинд Е.Г. Вверх по лестнице смыслов // Эткинд Е.Г. Разговор о стихах. М. :1970.

https://magisteria.ru

Курс: "Поэты прозаического века"

Лекция: "Парадоксы биографии и лирический дар Афанасия Фета"

Материалы защищены авторскими правами, использование требует согласование с правообладателем