Страницы

Страницы

среда, 11 сентября 2019 г.

Л.Н. Толстой и его «Смерть Ивана Ильича»

Эта совсем небольшая повесть - одно из величайших произведений Льва Толстого. История умирания рядового чиновника Ивана Ильича Головина под пером великого писателя превращается в притчу, сюжетные детали становятся символами, в главном герое читатель в какой-то момент начинает видеть и себя, и окружающих беспощадно правдиво: беспомощными и нелепыми перед лицом величайшего таинства на земле. О чем эта книга: о бессмысленности жизни или о бесконечности? Кому даруется покой, а кому - страдания? Способно ли человеческое мышление вместить в себя само понятие прекращения бытия? В чем человеку искать надежду? 

Университет
третьего возраста: Л.Н. Толстой и его «Смерть Ивана Ильича»
Несколько слов о Льве Толстом
Мое отношение к Льву Николаевичу Толстому весьма своеобразно. С одной стороны, это искреннее восхищение его творческой манерной, умением рисовать характеры персонажей, детально показывать и исчерпывающе объяснять их мысли, чувства и действия. В не меньшей степени меня пленяет мастерство, с которым выстраивается многолинейная композиция в его крупных произведениях. Но вместе с тем вспоминается его учение последних лет и причудливые, даже страшные плоды этого учения; вспоминаются его хула на православную веру, на Церковь и последствия этой хулы; сопоставляются художественные высоты «Войны и мира» или «Анны Карениной» с художественными провалами «Воскресения», — и делается грустно. Гениальность Толстого не подвергается сомнению, я до сих пор помню услышанное в детстве высказывание писателя Виктора Сазыкина о том, что Толстой и Достоевский образуют своим творчеством крест русской литературы: Достоевский — вертикаль, простирающаяся вверх и вниз максимально высоко и глубоко, самый глубокий русский писатель, а Толстой — горизонталь, максимально широко охватывающая жизнь, самый широкий русский писатель.
Философ Николай Бердяев, характеризующий писателя очень сходно с моим видением, писал, что «судьба Л. Толстого — очень замечательная русская судьба, столь знаменательная для русского искания смысла и правды жизни. Л. Толстой русский до мозга костей, и возникнуть он мог лишь на русской православной почве, хотя православию он и изменил. Он поражает своим характерно русским барско-мужицким лицом. В нем как будто бы две разорванные России — Россия господская и Россия народная — хотели соединиться. И мы не можем отречься от этого лица, так как отречение от него означало бы страшное обеднение России. Л. Толстой был счастливцем по пониманию мира, ему даны были все блага мира сего: слава, богатство, знатность, семейное счастье. И он был близок к самоубийству, так как искал смысла жизни и Бога. Он не принимает жизни без ее смысла. А инстинкт жизни был у него необычайно силен и свойственны ему были все страсти. В его лице господская Россия, высший культурный слой наш обличает неправду своей жизни. Но в страстном искании Бога, смысла жизни и правды жизни Толстой изначально был поражен противоречием, которое его обессилило. Толстой начал с обличения неправды и бессмыслицы цивилизованной жизни. Правду и смысл он видел у простого трудового народа, у мужика. Толстой принадлежал к высшему культурному слою, отпавшему в значительной своей части от православной веры, которой жил народ. Он потерял Бога, потому что жил призрачной жизнью внешней культуры. И он захотел верить, как верует простой народ, не испорченный культурой. Но это ему не удалось ни в малейшей степени. Он был жертвой русского исторического раскола между нашим культурным слоем и слоем народным. Простой народ верил по-православному. Православная же вера в сознании Толстого сталкивается непримиримо с его разумом. Он согласен принять лишь разумную веру, все, что кажется ему в вере неразумным, вызывает в нем протест и негодование. Но ведь разум свой, которым он судит православие, Толстой взял целиком из ненавистной ему цивилизации, из европейского рационализма, от Спинозы, Вольтера, Канта и др. Как это ни странно, но Толстой остался "просветителем". Вся мистическая и таинственная сторона христианства, все догматы и таинства Церкви вызывают в нем бурную реакцию просветительного разума. В этом отношении Толстой никогда не мог "опроститься"».
Корень проблем Толстого, по меткому слову Ивана Бунина, заключался в том, что у великого писателя отсутствовал «орган, которым верят». Однако, добавлю, великий художник Толстой там, где он оставался художником, будучи верен предмету изображения, создавал, сам того, возможно, и не желая, произведения, чрезвычайно близкие по духу к православию. Он писал о России, о русских людях и невольно упирался в русское православие, и смирялся с этим, смирял свои сомнения и несогласия, уже высказываемые к тому времени в дневниках, и правдиво изображал русскую жизнь — жизнь народную прежде всего, — как жизнь, пронизанную православием. А там, где Толстой не выказывал этого смирения художника перед живой жизнью, он переставал быть художником и становился публицистом.
 Биография Л.Н. Толстого достаточно полно отражена в Википедии. Еще одна подробная биография с краткими характеристиками произведений может быть представлена вашему вниманию. Биография, расписанная по датам, представлена здесь. Тем, пожалуй, и ограничимся.
Закончить хотелось бы еще одним высказыванием Николая Бердяева о Льве Толстом, которое подводит итог этого раздела и предваряет раздел следующий, посвященный повести «Смерть Ивана Ильича»:
«Этот гениальный человек всю жизнь искал смысла жизни, думал о смерти, не знал удовлетворения, и он же был почти лишен чувства и сознания трансцендентного, был ограничен кругозором имманентного мира… Эта поражающая, непостижимая антиномичность Л. Толстого, на которую еще недостаточно было обращено внимания, есть тайна его гениальной личности, тайна судьбы его, которая не может быть вполне разгадана».
Фотогалерея
Иллюстрация Б.М. Басова
Просьба прочитать текст повести или прослушать аудиокнигу
Доподлинных известий о том, когда Лев Николаевич принялся за написание«Смерти Ивана Ильича» нет, но сохранились некоторые упоминания из переписки близких к Толстому людей. Так, например, С.А. Толстая написала 4 декабря 1884 года Т.А. Кузминской: «На днях Левочка прочел нам отрывок из написанного им рассказа, мрачно немножко, но очень хорошо; вот пишет-то, точно пережил что-то важное, когда прочел и такой маленький отрывок. Назвал он это нам: «Смерть Ивана Ильича».
По свидетельствам как современников, так и самого Льва Николаевича, для повести он использовал прототип — Ивана Ильича Мечникова, прокурора Тульского окружного суда, который умер 2 июля 1881 от тяжелого гнойного заболевания. Об этом написала Т.А. Кузминская: «Толстой почувствовал в Мечникове, когда тот посещал Ясную Поляну — незаурядного человека. Его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни, произвели на Толстого впечатление».
Младший брат Ивана Ильича, также подтверждал мысль о том, что тот стал прототипом повести Льва Николаевича.  Илья Ильич Мечников в своих «Этюдах Оптимизма» так писал о старшем брате: «Я присутствовал при последних минутах жизни моего старшего брата (имя его было Иван Ильич, его смерть послужила темой для знаменитой повести Толстого «Смерть Ивана Ильича»). Сорокапятилетний брат мой, чувствуя приближение смерти от гнойного заражения, сохранил полную ясность своего большого ума. Пока я сидел у его изголовья, он сообщал мне свои размышления, преисполненные величайшим позитивизмом. Мысль о смерти долго страшила его. «Но так как все мы должны умереть», то он кончил тем, что «примирился, говоря себе, что, в сущности, между смертью в 45 лет или позднее — лишь одна количественная разница». И уже к пятому изданию «Этюдов», которые были опубликованы в 1915 году, Мечников написал, что Л.Н. Толстой — «писатель, давший наилучшее описание страха смерти».
Сохранились и личные упоминания Льва Николаевича о повести. В письме от 20 августа 1885 года к Л.Д. Урусову, он пишет: «Начал нынче кончать и продолжать смерть Ивана Ильича. Я, кажется, рассказывал вам план: описание простой смерти простого человека, описывая из него. Жены рожденье 22-го, и все наши ей готовят подарки, а она просила кончить эту вещь к ее новому изданию, и вот я хочу сделать ей «сюрприз» и от себя».
Повесть была опубликована в 1886 году и, что интересно, благодаря особенному и порой тяжелому характеру Льва Николаевича, работа над повестью продолжалась даже на стадии корректуры. Какие-то эпизоды были сокращены, какие-то дописаны, но после корректуры объем повести значительно увеличился. Так, например, на стадии корректуры была написана десятая глава.
Из «Писем в двух томах» художника Крамского и его переписки с Ковалевским от 21 сентября 1886 года мы узнаем мнение первого о повести:«Говорить о «Смерти Ивана Ильича», а тем паче восхищаться будет по меньшей мере неуместно. Это нечто такое, что перестает уже быть искусством, а является просто творчеством. Рассказ этот прямо библейский, и я чувствую глубокое волнение при мысли, что такое произведение слова появилось в русской литературе».
Были и противоположные отзывы, но в целом публика оценила повесть весьма положительно. Написана она была уже после публицистических произведений «Исповедь» и «В чем моя вера», после мировоззренческого перелома конца 70-х годов, но при этом являла собой подлинно художественное произведение, с тонкой передачей душевных движений героев, с глубоким психологизмом, с минимальным морализаторством. Это именно «описание простой смерти простого человека, описывая из него», что во многом оградило повесть от беспощадного авторского взгляда на действительность, оставив в качестве основного взгляд умирающего персонажа.
Итак, композиционно повесть начинается с временной инверсии: сначала описываются события, последовавшие за смертью Ивана Ильича — то, как она была воспринята его близкими людьми, описываются, естественно, уже не с точки зрения умершего, а с точки зрения автора, и потому в первой главе мы видим максимальное общественное обличение. Остальные главы являют нам мировоззрение самого Ивана Ильича — от детства до смерти — и то, как оно менялось под воздействием болезни.
В первой главе мы видим последовательно:
1) сослуживцев, которые при известии о смерти Ивана Ильича первым делом подумали о собственных карьерных перемещениях, которые могут произойти благодаря этой смерти. Автор описал эту ситуацию не без яда: «Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, и все любили его… Услыхав о смерти Ивана Ильича, первая мысль каждого из господ, собравшихся в кабинете, была и том, какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения самих членов или их знакомых… Кроме вызванных этой смертью в каждом соображений о перемещениях и возможных изменениях по службе, могущих последовать от этой смерти, самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я». Вот такая любовь.
2) друзей Ивана Ильича. «Близкие же знакомые, так называемые друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования». Далее мы видим, как это проделывалось, насколько лишены искренности были действия и соболезнования Петра Ивановича и Шварца, насколько их тянуло к картам, которые помогли бы провести вечер с приятностию. «Петр Иванович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, то есть что ничто не может помешать нынче же вечером щелкануть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер».
3) вдовы Ивана Ильича. «Она разговорилась и высказала то, что было, очевидно, ее главным делом к нему; дело это состояло в вопросах о том, как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны. Она сделала вид, что спрашивает у Петра Ивановича совета о пенсионе: но он видел, что она уже знает до мельчайших подробностей и то, чего он не знал: все то, что можно вытянуть от казны по случаю этой смерти; но что ей хотелось узнать, нельзя ли как-нибудь вытянуть еще побольше денег». Потеря мужа, таким образом, воспринималось вдовой прежде всего как финансовая потеря, и главной задачей вдовы было выяснение того, насколько велика эта финансовая потеря.
4) дочери Ивана Ильича и ее жениха. «Она имела мрачный, решительный, почти гневный вид. Она поклонилась Петру Ивановичу, как будто он был в чем-то виноват. За дочерью стоял с таким же обиженным видом знакомый Петру Ивановичу богатый молодой человек, судебный следователь, ее жених». Очевидно, смерть Ивана Ильича, влекущая за собой период траура, мешала им соединиться в скором времени, и это было причиной обиды.
5) сына Ивана Ильича. «Из-под лестницы показалась фигурка гимназистика-сына, ужасно похожего на Ивана Ильича. Это был маленький Иван Ильич, каким Петр Иванович помнил его в Правоведении. Глаза у него были и заплаканные и такие, какие бывают у нечистых мальчиков в тринадцать — четырнадцать лет».Мальчику, очевидно, было жаль отца — первый человек, из описанных, проявивший простую и нефальшивую жалость к умершему. Но глаза… Зачем Толстому понадобилась эта нечистота? Очевидно, чтобы лишить читателя надежды, что из сына Ивана Ильича может вырасти что-то путное, что с возрастом он останется способным на простую жалость, проявленную здесь…
Безрадостная картина, что и говорить. Чем же Иван Ильич заслужил такое к себе отношение? В нем было что-то особенное? Да нет. «Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная».Он был человеком золотой середины, средним сыном, который отличался и от беспутного младшего брата, и от сухого старшего. Он был «человеком способным, весело добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми». Он хотел быть как все те успешные люди, кого он почитал за образцы для подражания, и вполне достигал этого. Кстати, о нечитоте его сына-гимназистика: он лишь пошел по стопам отца в ту же фальшивую жизнь. «Были в Правоведении совершены им поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе, в то время, как он совершал их; но впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то что признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них». Таким образом, фальшивая жизнь, которую вели «наивысше поставленные люди», убивала голос совести, — и чем дальше, тем больше.
Иван Ильич не был бессовестным злодеем, он был просто хорошим профессионалом в своей области, успешно и заслуженно двигавшимся по карьерной лестнице, обзаведшимся обычной семьей, обычным хобби (карточной игрой).«Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия; но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт». Он стремился к «жизни легкой, приятной, веселой и всегда приличной и одобряемой обществом» и вполне достигал своих стремлений. Когда жизнь его наконец-то достигла того состояния, при котором семейные горести, служебные несправедливости благополучно разрешились, жизнь стабилизировалась, — к нему пришла болезнь, ставшая следствием неудачного падения при вешании гардины в новой квартире. И все переменилось.
Болезнь — нечто живое, а потому не вполне приличное, смерть еще неприличнее, и центром этой неприличности стал Иван Ильич, вдруг почувствовав себя точкой приложения познаний медиков, забот жены, шуток коллег, которые не хотели видеть главного и не могли проявить того, чего от них хотел Иван Ильич.Главным было то, что он умирает, а хотел он, чтобы его пожалели. Но в механистическом обществе, которое ему так нравилось, все это было абсолютно невозможным, поскольку приличные люди о таком не говорят и так себя не ведут. Сам Иван Ильич гордился своим умением на работе «исключать все то сырое, жизненное, что всегда нарушает правильность течения служебных дел: надо не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных, и повод к отношениям должен быть только служебный и самые отношения только служебные», но ему пришлось испытать этот бездушный профессионализм на себе. Показателен эпизод с приемом у доктора:
«Все было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид. Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… и т.д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешиванье вероятностей — блуждающей почки, хронического катара и болезней слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой».
Перед лицом болезни и грядущей смерти Иван Ильич остался в жутком одиночестве. В этом одиночестве единственным, кто его понимал и приносил облегчение, был буфетный мужик Герасим. «Ему хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролет, держал его ноги и не хотел уходить спать, говоря: «Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь еще»; или когда он вдруг, переходя на «ты», прибавлял: «Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?» Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина».
image205
Иллюстрация И.Е. Репина
 Это была, очевидно, расплата за весь тот образ жизни, который был принят в обществе и который всячески поддерживался Иваном Ильичом до болезни. Да, болезнь неприлична, она приходит, никак с приличиями не соотносясь, но в обществе, оторванном от живой жизни и живой смерти, ее пытаются впихнуть в рамки приличия, страшно оскорбляя этим умирающего. «Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил всю свою жизнь; он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения». Таким образом, отклик на свое горе и на свой страх перед смертью Иван Ильич нашел не в семье, не среди сослуживцев, не среди медиков, а в простом буфетном мужике, не умеющем притворяться. Отношение семьи к Ивану Ильичу хорошо иллюстрирует эпизод, связанный с посещением театра, хорошо переданный в фильме «Простая смерть».
Видеофрагмент 1. Х/ф «Простая смерть»
Ну и, наконец, вернемся к тому утверждению Бердяева, которым мы закончили предыдущий раздел: «Этот гениальный человек всю жизнь искал смысла жизни, думал о смерти, не знал удовлетворения, и он же был почти лишен чувства и сознания трансцендентного, был ограничен кругозором имманентного мира». Есть ли в «Смерти Ивана Ильича» выход за пределы («трансцендентное» буквально означает «выходящее за пределы») дольнего мира? Смерть это подразумевает, если мы верим в бессмертие души, есть и другие способы соприкоснуться с запредельным, например, молитвенное богообщение. Давайте посмотрим, есть ли это в повести.
Во-первых, герой делает беззвучную попытку задать вопрос о смысле своих страданий. Прочитаем внимательно:
«Он плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога. «Зачем ты все это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..» Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал. Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но за что? Что я сделал тебе, за что?»
Потом он затих, перестал не только плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нем.
— Чего тебе нужно? — было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое, он услышал. 
— Что тебе нужно? Чего тебе нужно? — повторил он себе. — Чего? — Не страдать. Жить, — ответил он.
И опять он весь предался вниманию такому напряженному, что даже боль не развлекала его.
— Жить? Как жить? — спросил голос души.
— Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно.
— Как ты жил прежде, хорошо и приятно? — спросил голос».
После чего герой понимает, что жизнь его была «не то». Теперь вопрос: с кем разговаривал герой? Обращается он к Богу, но отвечает ему некий «голос души, ход мыслей, поднимавшийся в нем». Такой вот парадокс: герой, сомневаясь в бытии Божием, тем не менее, обращается к Нему, а отвечает ему, по воле автора, «голос души» или, чтобы уж наверняка убить у читателя надежду на трансцендентное, «ход мыслей, поднимавшийся в нем». Грустная ситуация, когда герой готов верить в Бога, пусть и обвиняя Его в жестокости, пусть и сомневаясь в Его бытии, а автор — категорически отказывается верить в запредельное.
В соответствии со своей верой в Бога Иван Ильич соглашается исповедоваться и причаститься перед смертью.
«Когда пришел священник и исповедовал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления ее. Он причастился со слезами на глазах.
Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко, и опять явилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. «Жить, жить хочу», — говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила:
— Не правда ли, тебе лучше?
Он, не глядя на нее, проговорил: да.
Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса — все сказало ему одно: «Не то. Все то, чем ты жил и живешь, — есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть». И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели».
Этот эпизод очень интересно развернут в фильме «Простая смерть», снятом по мотивам повести Толстого.

 Видеофрагмент 2. Х/ф «Простая смерть».
 В фильме этом, в обход воли автора, сделана попытка вывести «Смерть Ивана Ильича» за пределы земного бытия, придать произведению вертикаль, которой старательно избегал автор. Но Толстой — горизонталь русской литературы, и ничего с этим не поделаешь.
Все ли понятно из приведенного эпизода? Если нет, то поясню. О чем думает герой? О единении со Христом после причащения? О спасении души? О послесмертии? Нет. Он думает исключительно о том, что причастие может продлить его земную жизнь, и о том, что ему, возможно, удастся уладить дело со слепой кишкой. А потом понимает, что все равно умрет, и это вызывает в нем жуткую ненависть к живой жене и обострение боли. Ничегошеньки трансцендентного, как ни грустно.
Ну и, наконец, последний эпизод — эпизод смерти и предшествовавшего ей момента, когда все запредельное должно обнажиться, если за пределом есть хотя бы что-то.
«В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
«Да, я мучаю их, — подумал он. — Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», — подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:
— Уведи… жалко… и тебя… — Он хотел сказать еще «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий».
Таким образом, смерть в данной ситуации объявляется благим делом, «тем» в противоположность «не тому», настоящим в противоположность фальшивому. Герой вместо ненависти к окружающим испытывает жалость к ним, смягчается, просит прощения и после этого получает право на смерть. В этом эпизоде есть указание на веру героя в Бога: оговорившись и не в силах поправиться, он «знал, что поймет Тот, Кому надо», в данном случае местоимения однозначно должны писаться с заглавных букв, поскольку имеется в виду явно не жена. Итак, герой в Бога верит и надеется на запредельное, он устремляется туда, чувствует свет, радость и разрешение сомнений, и мы сорадуемся герою, но что же автор?
«— Кончено! — сказал кто-то над ним.
Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше».
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Это конец рассказа, и автор вновь не оставляет нам надежды на запредельное, надежды на послесмертие. Грустно, не правда ли? Не менее грустно, чем описание собственной смерти Льва Толстого, которое вы можете прочитать здесь«А мужики-то, мужики как умирают!» — говорил он с плачем перед смертью. Спокойно они умирают, — ответим мы с печалью. Умирают, причастившись Святых Христовых Таин, попрощавшись с семьей, твердо веря в загробную жизнь и надеясь на милосердие Божие.
Финал фильма более оптимистичен: режиссер дает Ивану Ильичу шанс на послесмертие, за что ему огромная благодарность.
 Видеофрагмент 3. Х/ф «Простая смерть». 

Комментариев нет:

Отправить комментарий